18 ноября (старого стиля) 1853 г. - Синопский бой.

Его называют последним боем парусных судов - что не совсем точно, так как в обеих флотах состояли и пароходы, но значительной роли они не играли - и конечно в тактическом плане это столкновение еще полностью принадлежит эпохе "wood ships & iron people". Конечно, не выиграть этот бой русской эскадре было просто стыдно - при полуторном-то превосходстве в орудиях (турок наши обычно били и при обратном соотношении сил), но достигнутый результат все равно замечателен. Во-первых, турецкий флот стоял в Синопе не просто так - он должен был везти десант в тыл нашего кавказского фронта, так что победа из разряда чисто военно-морского "фехтования" переходит в разряд стратегических. Во-вторых, турки потеряли все корабли - кроме парохода "Таиф", в самый разгар боя воспользовавшагося своей крайне неплохой для того времени скоростью в 10 узлов, а русские - ни одного (потери в людях: 3000 у них - против 300 у нас). В-третьих, турецкий флот сражался на своей базе - а значит, имел поддержку береговых батарей. В то время это был немаловажный фактор - пушку на берегу значительно сложнее заставить замолчать, чем пушку на корабле - даже великий Нельсон утверждал, что моряк в здравом уме не будет сражаться с батареей. Нахимов сразился - и вполне успешно. Замечательно прелюдия к этому бою - на момент обнаружения вражеской эскадры, стоящей в Синопе, у Павла Степановича под командованием было всего 3 линейных корабля (его эскадру изрядно потрепали осенние штормы). Не надеясь с таком составе на успех в бою против 11 вымпелов, он послал в Севастополь за подмогой, а свои силы расположил на выходе из бухты, чтобы - если супостат пойдет на прорыв - помереть, но его не пропустить. За предоставленные ему судьбой пять дней супостат на прорыв не пошел - лишнее доказательство того, что на войне соображать нужно быстро. А уже 16 ноября к нашим пришла подмога - 6 вымпелов, из них - 3 линейных. С такими силами можно было уже и самим ломиться на вражескую базу.
А то, что Синопское сражение послужило поводом для Англии и Франции ввести свои эскадры на Черное море - с последующим трагическим для нас развитием войны - так они искали этого повода, и - не подай его Нахимов - его бы подал кто-то другой. В той исключительно неудачной конфигурации, в которой нашей армии и флоту пришлось сражаться в ту войну, виноваты скорее наши дипломаты, чем военные. Единственное, за что можно бы было упрекнуть армию - не успела победить до появление на театре значительных сил англичан и французов. Если посмотреть историю наших войн с турками, то обычно первые кампания-две протекали достаточно вяло - и лишь потом русские начинали творить чудеса. А здесь чудеса - и чудеса значительного масштаба - были жизненно необходимы в первую же кампанию. Кто ж мог предполагать...

17 ноября (ст. стиля) 1830 г. - начало польского восстания.

После Венского конгресса Польша находилась фактически в личной унии с Россией - Император Всероссийский был одновременно польским королем, страна имела свой парламент, конституцию, армию (возглавляемую бывшими наполеоновскими генералами), наместником в Варшаве был брат Государя - Великий князь Константин, женатый на польской графине - и вообще большой полонофил. Александр I был настолько благосклонен к своим польским подданным (вообще-то - побежденной стороне в наполеоновских войнах), что это часто вызывало недоумение у подданных русских. Если все это - еще не независимость, то это, вероятно, только лучше независимости. Но чувство благодарности - и довольство наличным - не относятся к национальным добродетелям польского народа - и они восстали. Непосредственным поводом к выступлению был приказ польской армии - вместе с русской - выступать во Францию на подавление июльской революции и восстановление законной династии. Вот оно - горькое наследство мертворожденного Священного Союза! Будто есть нам дело до того, какая ветвь Бурбонов будет царствовать в противоположном углу Европы - старшая или орлеанская - так ведь нет, лезли в совершенно не касающиеся нас дела. Прав все-таки был Государь Павел Петрович - наш враг не Франция - и не Бонапарт - а наше собственное стремление угодить то Англии, то Австрии. Не таскай мы русскими руками раскаленные каштаны для этих держав, глядишь бы и с Бонапартом разошлись бы миром (узник св. Елены сам толком не мог припомнить, чего ради его занесло до самой Москвы - мистика какая-то! Не на берегах ли Темзы скрывался ключик от этой мистики?) - а уж про нелепости вроде 1848 г. можно и вообще не говорить.
Итак, полякам показалось, что воевать с близкими русскими гораздо интереснее, чем с далекими французами - и 17 ноября толпа, руководимая польскими офицерами и кадетами, напала на Бельведерский дворец и на варшавский арсенал. Константин Павлович повел себя то ли как трус, то ли как предатель (а чего еще можно ожидать от человека, в нецензурной форме отказавшегося от законно принадлежавшего ему Царского венца?) - бежал сам, русским полкам приказал отступить от Варшавы, польские - освободил от присяги. Возможно, таким странным образом он хотел решить дело миром - но мира не желали сами поляки. Им была вовсе не нужна Польша в конгрессовских границах - они жаждали границы 1772 г. (т.е. - грубо говоря - границы по Днепру). Понятно, что ни один русский Царь в здравом уме пойти на такое не мог - и началась самая настоящая война. Регулярной армии против регулярной армии. На этой войне еще сложит голову (хотя и не в бою) первый русский фельмаршал, доводивший свои полки до стен Царьграда - граф Дибич-Забалканский. Но это все уже выходит за рамки нынешней годовщины. А - еще лучше - почитайте про эту войну у Пушкина:

Сбылось — и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый —
И бунт раздавленный умолк.

В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;

15-16 ноября (ст. стиля) 1812 г. - переправа Grande Armee через Березину.

Пятый акт трагедии двенадцатого года - величественный и страшный. На Западный берег Березины смог перейти хорошо если каждый десятый французский солдат. Но ведь русским командованием был запланирован успех еще более значительный! Борисов должен был стать Ватерлоо. Ни один француз - включая Бонапарта и маршалов - не должен был уйти на запад. Этого добиться не удалось - и впереди были еще два года тяжелой войны. Почему невероятно красивый план ставки Александра - взятие  Grande Armee в клещи тремя армиями на Березине, запущенный почти сразу по оставлении Бонапартом Москвы, не удался? Версии, приводимые в литературе, в принципе сводятся к двум: 1. виноват Чичагов и 2. виноват Кутузов. Но тут нельзя не заметить, что сам план был конечно замечательным образцом кабинетной стратегии - но именно в этом качестве был сложновоплощаем на практике. Что можно, например, сказать о планировании совместных действий трех армий, сходившихся с трех различных направлений, отделенных друг от друга значительными труднопроходимыми пространствами - и не имевших единого командования? (Не считать же в конце концов таким командованием доставляемые за сотни верст из Петербурга указания!) Хотя бы по этой причине нет ничего удивительного в том, что Витгенштейн, увлекшись преследованием корпуса Виктора, оказался в стороне от главных событий (т.е. сыграл роль этакого Груши), Кутузов пришел на поле бое к шапошному разбору - и в критический момент в критическом месте оказался только Чичагов (тоже хорошенькое планирование получается: Великой - не только по имени - хотя и изрядно побитой - армии, возглавляемой лучшим полководцем тогдашнего мира, противопоставляется армия, толком не имеющая боевого опыта, во главе с... адмиралом, никогда не командовавшим большими массами сухопутных войск!)
Вкратце события развивались так. В начале ноября Чичагов, прекративший прикрывать границу от австрийской армии Шварценберга (номинальных союзников французов, не рвавшегося в бой и в более благоприятные для Бонапарта времена - привилегия, которой были - увы - лишены более мелкие немецкие сателлиты Франции, сполна оплатившие кровью вояж до Москвы) занял Минск и Борисов (как раз у последнего Бонапарт предполагал переправляться через не замерзшую еще Березину - вот оно, где коварство русской зимы!), где и стал ждать Grande Armee. Та его долго не томила - и 9-го числа Удино выбил адмирала из Борисова. Правда, наши, отступая, успели взорвать мост. Но уже 12-го к делу подключился сам Бонапарт, которому не составило труда обмануть плохо понимавшего законы сухопутной войны оппонента - и после ряда ложных маневров 13-го уже была наведена переправа. Тут император французов отдал страшный (но вероятно, единственно возможный в данной обстановке) приказ: через мост переходят только солдаты в строю с оружием. Никаких обозов, никаких раненых, никаких гражданских. Так и шли эти два дня на запад гвардия, офицеры, ветераны - и прочие, еще сохранившие воинскую дисциплину в той безпорядочной толпе, в которую уже вполне превратилась Grande Armee. Ушли те, кто составят костяк армии, которая будет побеждать еще и в 1813, и в 1814 году - и даже за два дня до Ватерлоо. Русские силы на западном берегу были незначительны - и не могли ничем помешать этим суровым бойцам. Как это ни смешно звучит, в один из самых трагических дней своей военной истории французы даже взяли пленных (так и наши конногвардейцы взяли одно вражеское знамя в день Аустерлица). Но большей части остатков Grande Armee деваться было уже некуда - 16-го на поле наконец-то появились казаки Платова, внушавшие французам ужас одним своим именем. Тотчас же оказавшиеся уже на спасительном берегу подожгли переправу - и все. Осмысленные боевые действия кампании 1812 г. на этом заканчиваются. "Из 380000 французов, вторгнувшихся в Россию к северу от Припяти, пять месяцев спустя перешло обратно границу около 20000 (из коих не свыше 1000 при оружии). Из 1400 орудий вывезено 9..." (Керсновский. История русской армии. т. I гл. VI). К этому можно добавить лишь, что знамен взяли мало - большинство орлов Grande Armee были сожжены еще при оставлении Смоленска.
Вернемся все-таки к вопросу о степени вины русских командующих за не брошенные к ногам Александра шпаги Бонапарта и маршалов. Над Чичаговым тогда потешалась вся Россия. Крылов написал басню "Щука и кот", Кутузов в письме Государю ехидно разбирал очевидные ошибки адмирала - например, то, что он занял оборону не на западном, а на восточном берегу реки. Но тут - думаю - ключевым словом должно быть не "ошибка", а "адмирал". Винить надо не его, а тех, кто его туда поставил - ведь его визави умел побеждать очень опытных полководцев - чего же ждать от неопытного? Что касается вины Кутузова, то Тарле (Нашествие Наполеона на Россию, гл. X) считает ее даже не виной, а преднамеренным замыслом (что выглядит логично в свете например того, что Михаил Илларионович спустя несколько месяцев будет последовательным противником заграничного похода). Но даже если старый кривой лис и не замыслил тайно отпустить Бонапарта целехоньким, то каковы были его реальные возможности помешать переправе? Поход от Оки до Березины отнюдь не был для русской армии прогулкой: "Выступив из Тарутина с 97000, Кутузов привел после двухмесячного похода на границу всего 40000. Из 620-ти орудий было довезено лишь 200." (Керсновский, цит. соч.) Страшная русская зима имеет то еще свойство, что неготовыми к ней оказываются не только пришельцы, но и люди, столетиями живущие среди сугробов. По крайней мере, наша армия тоже страдала от нехватки зимнего обмундирования (что при маршах такой длины не слишком удивительно) и обмороженных было немало. Кроме того, даже - окажись Кутузов у Березины раньше на день или на два - он конечно несколько осложнил бы Бонапарту задачу переправы, но полностью пресечь ее едва ли б смог - ведь и ему преграждала путь на запад еще не замерзшая Березина со взорванными мостами.
А занавес опускался - уже 23-го числа Бонапарт, сдав командование Мюрату, уехал от армии в Париж. В русской кампании делать ему было больше нечего - следовало начинать все сначала. И - надо заметить - он справился с этой задачей не без блеска. Остается неотвеченным один из сложнейших вопросов русской истории: а надо ли было продолжать войну за Неманом? Но это - уже не сегодняшняя тема.

12 ноября (по юлианскому календарю) 1472 г. - венчание Иоанна III с Софьей Палеолог.

Невеста (в св. Крещении - Зоя) была дочерью Фомы Палеолога, морейского деспота и - после падения Константинополя - наследника ромейского престола, внучкой Василевса Мануила II (того самого, неосторожная цитата из спора которого с придворными Баязида о вере испортила отношения Бенедикта XVI с исламским миром) и племянницей Василевсов Иоанна VIII (несчастного подписанта унии) и Константина XI (до конца жизни так и не принявшего решительно стороны ни униатов, ни православных - но погибшего так, как подобает Царю ромеев - и почитаемого св. мучеником - память 29 мая). После падения Мореи Фома с семейством жили в Италии, где приняли католичество - и 5-летняя Зоя стала Софьей. Конечно, Западу лестно считать истинными наследниками трона Василевсов старших братьев Зои - Андрея, перепродававшего свой титул то французскому, то испанскому королю, и ренегата Мануила, отдавшего его султану, но сводить византийскую систему престолонаследия (в которой последнее слово принадлежало не букве правила, а "мнению народному") к европейскому майорату немного странно - так что не будет методологической ошибкой считать Великого князя Василия Иоанновича, рожденного в браке Иоанна и Софьи самым настоящим наследников Василевсов. О чем ему не забыл напомнить позже инок Филофей: "скажем несколько слов о нынешнем преславном царствовании пресветлейшего и высокопрестольнейшего государя нашего, который во всей поднебесной единый есть христианам царь и правитель святых Божиих престолов, святой вселенской апостольской церкви, возникшей вместо римской и константинопольской и существующей в богоспасаемом граде Москве, церкви святого и славного Успения пречистой Богородицы, что одна во вселенной краше солнца светится. Так знай, боголюбец и христолюбец, что все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, это и есть римское царство: ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать." (Послание о неблагоприятных днях и часах).
Как ни смешно это выглядит сейчас, папство возлагало большие надежды на замужество Софьи - таким образом надеялись перенести на Русь Ферраро-Флорентийскую унию (потерпевшую крах в оказавшейся под султанской властью Греции) - и в дальний путь отправился кардинал Антоний. Но в первом же русском городе (Пскове) Софья продемонстрировала своему спутнику, что настоящий грек - если и торгует верой отцов - то только тогда, когда больше торговать уже нечем, а как только деньжата чуть заведутся - снова берется за свое. Она истово молилась в русских церквах - и принимала благословение у русского духовенства. А ближе к столице с кардиналом и вовсе обошлись грубовато. Дело в том, что  по католической традиции, впереди шествия несли крест (у православных - привилегия патриархов и особо чтимых митрополитов). Узнав о том, митрополит Филипп пригрозил Великому князю: "Буде позволишь в благоверной Москве нести крест перед латинским епископом, то он внидет в единые врата, а я, отец твой, изыду другими вон из града". В итоге навстречу процессии послали боярина с приказом убрать крест в сани. Короче говоря, ничего из латинской затеи на этот раз не вышло.
День 12 ноября 1472 г. можно считать днем рождения российского двуглавого орла - герб Палеологов вскоре украсил собой великокняжескую печать (на оборотной стороне - старый герб московских князей - св. Георгий):

Был орел, привезенный на Русь Софьей, скорее всего золотым на алом фоне - как на современном российском гербе (дискуссии о происхождении самой гербовой фигуры двуглавого орла представляются автору столь же плодотворными, как и дискуссии о происхождении геральдического льва - вечные символы никем не придумываются - они сопровождают человечество от Эдемского сада):

Двуглавый орел Палелогов с фрески XIV в. На груди орла - συμπίλημα (династическая монограмма) Палелогов.

Тех же цветов было византийское знамя времен Палеологов - крест с четыремя витами (первыми буквами императорского девиза "Βασιλεύς Βασιλέων Βασιλεύων Βασιλευόντων" - с греч. "Царь Царей, Царствующий над Царями"), называемое по-гречески πυρέκβολα (с греч. "огненные стрелы" - вероятно, начертание буквы "вита" ассоциировалось с наконечником стрелы).

 Пυρέκβολα из кастильской книги 1350 г.

Черный орел на золотом поле (каков он на современном флаге греческой церкви и на штандарте российских Императоров) вероятно, появился уже в новое время в качестве подражания гербу Священной Римской Империи:

Император Максимилиан I и его герб - ок. 1515 г.

По крайней мере, автору не удалось найти серьезных подтверждений употребления черно-желтого герба Палеологами или московскими Царями. Если же кому-то они известны, то в принципе удивляться тут нечему - византийская геральдика - как и геральдика допетровской Руси не имела жестких цветовых канонов, подобных канонам геральдики европейской. Например, приводимый ниже орел из Титулярника 1672 г. вообще трудноописуем в терминах геральдических эмалей и металлов (как и прочие гербовые изображения из этой книги):

11 ноября (по юлианскому календарю) 1480 г. - начало отхода татарских войск с Угры.

Победа, достойная шпаги Фридриха и пера Лиддел Гарта. С начала лета русские войска под командованием сына Ивана III Ивана Молодого и татары хана Ахмата стояли друг против друга по линии реки Угра, ярко демонстрируя свойства взаимно блокированной позиции. За эти месяцы Великий князь успел съездить в свою столицу - где много наслушался от бояр, народа и духовенства ценных советов, как настоящему князю подобает бить супостатов - и обратно, татары несколько раз пробовали форсировать речку - но в целом ситуация оставалась неизменной. С нашей стороны идти на обострение не было смысла. Почему - едва ли кто-то объяснит лучше, чем это сделал Карамзин. Цитирую: "Иоанн был в положении Димитрия Донского, шедшего сразиться с Мамаем: имел полки лучше устроенные, Воевод опытнейших, более славы и величия; но зрелостию лет, природным хладнокровием, осторожностию располагаемый не верить слепому счастию, которое иногда бывает сильнее доблести в битвах, он не мог спокойно думать, что один час решит судьбу России; что все его великодушные замыслы, все успехи медленные, постепенные, могут кончиться гибелию нашего войска, развалинами Москвы, новою тягчайшею неволею нашего отечества, и единственно от нетерпения (курсив у Н.К.): ибо Золотая Орда ныне или завтра долженствовала исчезнуть по ее собственным, внутренним причинам разрушения. Димитрий победил Мамая, чтобы видеть пепел Москвы и платить дань Тохтамышу: гордый Витовт, презирая остатки Капчакского Ханства, хотел одним ударом сокрушить их и погубил рать свою на берегах Ворсклы. Иоанн имел славолюбие не воина, но Государя; а слава последнего состоит в целости Государства, не в личном мужестве: целость, сохраненная осмотрительною уклончивостию, славнее гордой отважности, которая подвергает народ бедствию" (История государства Российского т.6, гл.3).
Но любая взаимно блокированная позиция - кроме всех прочих - имеет то свойство, что она не может пребывать таковой вечно. Так случилось и с линией Угры. В 20-х числах октября мороз сковал реку - и она перестала быть преградой. Резонно полагая, что лучше самому выбрать поле сражения прежде, чем это за тебя сделает противник, Иван Васильевич 28 октября отвел свою рать к Боровску. И - замечательна реакция противника на этот маневр. Татары решили, что их заманивают в ловушку - и... через Угру не пошли. 11-го числа их войско снялось - и повернуло назад в родные степи. Это была чистая победа. Москва крепчала на глазах, а у хана был последний шанс поставить карту - и он в самый решительный момент спасовал. Дальнейшее легко предсказуемо - Ахмата, разорившего на обратном пути Козельск, принадлежавший тогда Литве (больно уж татары не любят этот славный городишко), в следующем же году убили свои же, Орда вскоре рассыпалась на смехотворные ханства, Русь стала тем, чем стала, а Угру у нас стали почитать Поясом Богородицы (русская рать перед выходом в поход усердно молилась в Коломне перед Владимирским образом Владычицы, почти за столетие до этого чудесно отразившим шедшего на Москву Тимура - церковное воспоминание этих событий совершается 23 июня по ст. стилю) - не засевшей ли глубоко в генах памятью о том, что на нашей земле есть свой Пояс Богоматери, следует объяснять невероятные очереди к этой Святыне, поражающие в эти дни даже наше - видавшее виды - духовенство?

10 ноября (старого стиля) 1878 г. - скончался Петр Андреевич Вяземский.

Настоящий русский князь (куда там жалованным князьям типа Потемкина или Кутузова!), арзамасский Асмодей - и просто поэт, сумевший не потеряться на ослепительном фоне лучшей эпохи русской словесности. По молодости был либералом - и сочинял мерзостные стишки про "русского бога" - на склоне лет стал товарищем министра народного просвещения, начальником главного управления цензуры (его на этом посту сменил Тютчев - здорово, правда?) и вообще реакционером. Надо заметить - нормальная человеческая эволюция - печально, когда некто в течении жизни движется в обратном направлении. Хотя жил Петр Андреевич в такое время, когда - по его собственному выражению - в русскую поэзию стреляли куда метче, чем в Луи-Филлипа (в отпрыска гражданина Эгалите промахнулись не менее 7 раз - причем порой используя для стрельбы в молоко вполне революционные для своего века устройства - если читателю стало интересно, то отсылаю его к чудесному очерку М.Алданова про заговор Фиески), сам князь счастливо избежал свинца. Вероятно, на человека, бывшего 26 августа на Бородинском поле - и ушедшего оттуда без единой дырки - кроме дырки для свежеполученного Владимира с бантом - просто пуля на свете не отлита. А умирать уехал в Баден-Баден (как Жуковский). Что же касается главного его дела - стихов - предлагаю оценить хотя бы это:

Жизнь наша в старости - изношенный халат:
И совестно носить его, и жаль оставить;
Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;
Нельзя нас починить и заново исправить.

Как мы состарились, состарился и он;
В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,
Чернилами он весь расписан, окроплен,
Но эти пятна нам узоров всех дороже;

В них отпрыски пера, которому во дни
Мы светлой радости иль облачной печали
Свои все помыслы, все таинства свои,
Всю исповедь, всю быль свою передавали.

На жизни также есть минувшего следы:
Записаны на ней и жалобы, и пени,
И на нее легла тень скорби и беды,
Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв наш родной
Сердечной памятью еще живет в утрате,
И утро свежее, и полдня блеск и зной
Припоминаем мы и при дневном закате.

Еще люблю подчас жизнь старую свою
С ее ущербами и грустным поворотом,
И, как боец свой плащ, простреленный в бою,
Я холю свой халат с любовью и почетом.

Между 1875 и 1877

22 ноября 1975 г. - не слишком типичное для ХХ века событие. Реставрация монархии в Испании.

Через два дня после кончины Франциско Франко Хуан Карлос I был провозглашен королем Испании. Конечно, с точки зрения упертых монархистов все было как-то не слишком правильно - взрослый наследник дожидался смерти регента, да и королем стал при живом отце, отрекшимся от своих прав на престол только спустя 2 года. Но для века, слишком часто сбрасывавшего короны в грязь, и такая "полулегальная" реставрация - исключительная событие.
С престолонаследием в Испании дело не заладилось давно. Помните, как спятил с ума Авксентий Иванович Поприщин? Тогда вы знаете начало этой истории. Вернее, начало было положено чуть раньше. Испанские традиции издавна допускали наследование престола женщиной (вспомнить хотя бы Изабеллу Кастильскую), но воцарившиеся после пресечения испанских Габсбургов Бурбоны ввели в стране салический закон (то ли для того, чтобы сократить число претендентов на осиротевший после Карла II трон, то ли просто из подражания обычаям своей родины) - хотя и сами были потомками  испанских королей только по женской линии. Это была первая ошибка. Второй ошибкой была отмена этого закона Фердинандом VII, не имевшим сыновей. В итоге после смерти последнего (нет, ни гоголевский титулярный советник лишился рассудка - все куда серьезнее) брат покойного короля дон Карлос заявил претензию на престол - и страна получила три гражданских войны (еще до той - единственной известной у нас). В последнюю же из испанских усобиц карлисты были сами решительными сторонниками каудрильо (позже предавшего их чаяния) - и не свернули знамен с бургундскими крестами до сих пор. А отданная в женские руки Испания получила за 100 лет 4 монарха из двух (или трех - как считать) династий и два республиканских режима - один страшнее другого. Потом была война, о которой русскому читателю рассказывать нет нужды, 40-летнее регенство - и вот - чудо реставрации. Сложно сказать, не повторит ли нынешняя испанская монархия судьбу своей предшественницы  - Альфонсистской реставрации - но на фоне полного отсутствия положительных новостей с Родины - сердцу белого бойца хочется порадоваться хоть за братьев с другого конца Европы:

Нам скажут: чужая победа,
Чужого похмелья угар.
Неправда! Нам близок в Толедо
Отбивший врага Альказар.

Мы первыми подняли знамя
И первыми вынули меч.
Изгнания годы за нами
И горькая слава предтеч.

Начало - в кубанских станицах,
В Толедо - преддверье конца...
Всех верных зовут причаститься
Отчизне отдавших сердца.

Понятными нам письменами
Чеканится белая быль -
Готовность идти за вождями
На плаху и ранний костыль.

Как белой идеи победа,
Как первый ответный удар,
Да здравствует наше Толедо!
Да здравствует наш Альказар!

Князь Н. Кудашев

8 ноября (ст. стиля) 1740 г. - последний день бироновщины.

В октябре 1740 г. умирающая Анна Иоанновна завещала престол младенцу - своему внучатому племяннику Иоанну Антоновичу при регентстве Бирона. Так неформальный правитель России на краткий миг стал формальным. Но это лишь приблизило час его падения - слишком многим уже крепко надоело 10-летнее властительство курляндского герцога. Рассказывают трогательную историю, что фельдмаршал Миних, застав мать Государя Анну Леопольдовну в слезах "по причине притеснений Бирона", послал своего адьютанта Манштейна во главе полувзвода солдат арестовать регента в его спальне. Были ли причиной этого переворота женские слезы - или что-то более весомое - сказать трудно, но результат известен - Бирона судили "за похищение регентства", приговорили к смертной казни, замененной ссылкой в Пелым, регентшей при младенце-царе стала Анна Леопольдовна, а Миних получил пост первого министра (он потеряет его еще при этом мимолетном царствовании - ибо где-то рядом жадно ловил момент еще и Остерман).
Христофор Антонович, безусловно, имеет перед неродной ему Россией и другие заслуги, кроме избавления ее от не самого симпатичного из временщиков. Конечно, его победы кажутся какими-то скушными и кургузыми на фоне фейерверка военных успехов последовавшей вскоре эпохи "Орлова, Румянцева и Суворова" - но в нелегком и небыстром деле прилаживания чужеземного военного механизма, завезенного в Россию после смутного времени, к живой душе русского воинства его заслуги сравнимы с заслугами Петра Великого. Он не застал часа жатвы, но в грохоте фанфар лучшего полстолетия нашей военной истории - от Чесменского пожарища до казацких лошаденок на Champs Elysee - есть и заданные им нотки. А с управлением Россией ему повезло еще меньше, чем человеку, арестованному по его приказу - тот хоть стоял у кормила 10 лет, а горевал в Пелыме всего год, а триумфатору ночи на 9 ноября досталось куда круче. Он был на вершине миг - и вот уже близка воистину шекспировская ночь на 25 ноября 1741 г., выносящая на авансцену лейб-кампанию гренадер со внебрачной дочерью Петра во главе. 20-летние безвременье и чужеземщина стремительно подходят к концу, и  Христофора Антоновича - как активного сторонника оказавшегося в Шлиссельбурге Государя - судят - и следует тот же приговор, что и Бирону. И вновь на эшафоте приговоренному возглашается помилование - и тот же самый Пелым. Он проведет там все царствование Елизаветы - все 20 лет, будет возвращен Петром III - и вновь после возвышения на миг останется в стане проигравших. Екатерина будет чуть более милостива к старику - но это уже мало что изменит. Начиналась уже совсем другая эпоха - Петров сев наконец-то даст всходы на русской почве - а суровые иноземные учителя, став ненужными и смешными на этом празднике обновленной русской жизни, будут один за другим сходить под сень могилы. Бирон переживет Миниха на 5 лет - хотя кому это уже интересно?
Но у русской души, широтой равной миру, найдется доброе слово и про чужестранца. Вот эти строки - на века одни из лучших в нашей поэзии - они ведь про его победу:
Шумит с ручьями бор и дол:
Победа, росская победа!
Но враг, что от меча ушел,
Боится собственного следа.
Тогда увидев бег своих,
Луна стыдилась сраму их
И в мрак лице, зардевшись, скрыла.
Летает слава в тьме ночной,
Звучит во всех землях трубой,
Коль росская ужасна сила.

5 ноября (ст. стиля) 1853 г. - первый зафиксированный бой паровых судов.

Русский пароходофрегат "Владимир" капитан-лейтенанта Бутакова направлялся к анатолийскому побережью на соединение с эскадрой Нахимова. В районе Пендераклии был замечен дым парохода, шедшего в направлении Севастополя. Наш корабль пошел на сближение - противником оказался турецкий 10-пушечный пароход "Перваз-Бахри". Бутаков достаточно быстро оценил конструктивный недостаток вражеского корабля - он не имел орудий, стреляющих в корму (так часто при проектировании чего-то нового пренебрегают правилами, действовавшими века - а зря). Весь бой наши старались держаться в кормовых углах турка - и обстреливали его, оставаясь неуязвимыми (интересно, а ведь и в XX веке строились боевые корабли, не имевшие орудий, способных стрелять в корму - например, английские линкоры типа "Нельсон" и французские типа "Дюнкерк" - но им за это никто не отомстил - что же, Бутаковы на море первелись?) После трехчасовых попыток как-то избавится от атак напористых русских поврежденный и потерявший капитана "Перваз-Бахри" спустил флаг. Он был отбуксирован в Севастополь, там - отремонтирован - и включен в состав русского флота под названием "Корнилов".
За этот бой Бутаков получил Георгия IV степени, а после войны написал книжку "Основы пароходной тактики". Не знаю, много ли поколений капитанов учились по ней - в конце XIX века боевые корабли прогрессировали очень быстро, так что любые методические указания столь же быстро устаревали. В итоге все вернулось к старым-добрым линиям баталии - только на более длинных дистанциях - и без приемов выигрыша ветра. Потом Того придумает "Crossing T" - но это будет уже совсем в другую эпоху.

4 ноября (ст. стиля) 1805 г. - бой под Шенграбеном.

После капитуляции армии Мака в Ульме - Кутузов, оставшись перед неприятелем в явном меньшинстве, не имел никаких шансов удержать австрийскую столицу. Единственный выход был - отступать на север - к Оломоуцу, куда подтягивалась из России гвардия. Критическими точками маневра были мосты через Дунай - в Вене и в Цнайме (совр. Зноймо). Столичный мост достался Мюрату хитростью - он объявил австрийскому офицеру, что заключено перемирие - и не ожидавшие от французского маршала такой подлости воспитанные немцы отдали стратегический объект без боя. С цнаймским мостом, лежавшем на пути русской армии на Оломоуц, будущий неаполитанский король хотел поступить аналогично, но во-первых, перед ним были не немцы, во-вторых одна и та же хитрость два раза подряд проходит только в исключительных случаях, а в-третьих обмануть Кутузова вообще мало кому из людей удавалось. Коварный Михаил Илларионович сделал вид, что поверил Мюрату - и в ответ выдвинул столь выгодные для французов предложения, что хитрец сам купился на свою же выдумку - и послал к Бонапарту курьера с вопросом, а не стоит ли на самом деле заключить мир на столь великолепных условиях. Тот вернул посланца с отповедью, что в кампании, которой - с каждой стороны - командуют Императоры, переговоры о мире находятся вне компетенции простых генералов (видимо, он уже тогда понимал, что Кутузова так просто не обманешь) - но время было выиграно. Русская армия уже вовсю переходила на другой берег. Мюрат с опозданием бросился в погоню - и на его пути встал арьергард Багратиона. У французов было 30 тыс., у Петра Ивановича - всего 5. Они продержались день - критический день для Кутузовской армии - потеряли каждого второго - и штыками пробились к своим. Вот и все Шенграбенское сражение. Небольшой арьергардный бой с начала до конца не ладившейся для нашей армии кампании. Но ему суждено было оставить веху в нашей военной истории. Далее цитирую Керсновкого:
"Шенграбенское дело имело следствием введение георгиевских знамен и штандартов. Первыми полками, удостоившимися этого отличия, были Киевский гренадерский, Черниговский драгунский и Павлоградский гусарский. Егерским полкам, не имевшим знамен, жаловались георгиевские трубы, и первым полком, получившим таковые — тоже за Шенграбен, — был 6-й (от которого трубы эти унаследовал 104-й пехотный Устюжский). С 1810 года георгиевские трубы, кроме егерских, стали жаловаться и другим полкам. <...> Напомним, что в те времена знамена жаловались не полкам, а батальонам. В одном и том же полку могли быть батальоны с георгиевскими знаменами и батальоны, этого отличия не имевшие. Полковые знамена были введены лишь в 1883 году, при Императоре Александре III." История русской армии т. I, гл. VI.

3 ноября (старого стиля) 1812 г. - первый день сражения под Красным.

Завязка сражения напоминает предыдущий бой - Вязьму - та же попытка русских авангардов разгромить французский арьергард - но здесь борьба упорнее (бои продолжались 4 дня) - и результат решительнее. Милорадович совершенно разгромил корпуса Жюно и Богарне, корпус Даву едва ушел с потерей всей артиллерии (всего русскими в этом сражении взято более 200 пушек - 2/3 имевшихся на тот момент в Grande Armee), хуже всего досталось корпусу Нея. Корпус этот, вступивший в Россию 45-тысячным, на момент боя был 7-тысячным (при том, что страшная русская зима только-только начиналась - стало быть, не одна она всему виной). Жалкие остатки его на 4-й день были загнаны в лес, где с трех сторон были 80 тыс. русских войск, а с четвертой - Днепр. Главные силы французов на тот момент уже отошли далеко на запад - и помочь окруженным ничем не могли. Наши послали к Нею офицера с вежливым предложением сдачи: мол, оно конечно совершенно неприлично предлагать такому заслуженному воину отдать свою шпагу, но маршал должен признать совершенную безнадежность своего положения. Бонапарт на тот момент считал корпус безвозвратно потерянным, а о Нее говорил, как о мертвом. Но "князь Московский" оказался чуть крепче, чем думали его император и русский парламентер. "Вы когда-нибудь видели французского маршала сдающимся?" - оборвал он посланца (надо же, насколько люди неспособны предвидеть даже самое недалекое будущее!) - и приказал прорываться через Днепр. Река еще толком не встала - местные жители ходить по такому льду боялись (это еще камушек в огород винящих во всем лютую зиму) - но гренадеры во главе с Неем, уже не первый день сражавшимся с ружьем в общем строю, пошли. Сколько их утонуло в тогда - неизвестно - к своим прорвалось 700 во главе с несломленным маршалом. Вот что значит - кому быть расстрелянным, ни за что не утонет!
20 тыс. французов в эти 4 дня решили не повторять безумного подвига своих товарищей - и сдались в плен. Платову за этот бой Император пожаловал графа, Кутузову - Светлейшего князя Смоленского - сквозь зубы, конечно - старый одноглазый лис упорно продолжал гнуть свою линию, всячески сдерживая своих подчиненных - и не давая расплачиваться за мимолетную славу жизнями русских солдат. 3 тыс. наших воинов остались в полях под Красным навсегда - потери противника конечно больше в разы, но ведь война и без этих потерь была выиграна уже окончательно и безповоротно - так что седой фельдмаршал просто видел вперед чуть дальше своих опьяненных мелкими победами генералов - и решал задачи, куда более важные, чем захват сверкающей шпаги prince de Moscou.

15 ноября 1915 г. - после провала Дарданелльской операции Первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль уходит в отставку - и отправляется на западный фронт - простым комбатом  Шотландских Королевских Фузилеров.

Попытка захвата в 1915 г. турецких проливов не была изначально идиотской выдумкой - возможно, это было даже лучшее, что можно было на тот момент придумать за англичан (особенно, если чуть заглянуть в будущее - и вспомнить, что Германию вывели из войны в 1918 г. отнюдь не гекатомбы западного фронта - при той подвижности войск, которая наблюдалась там, немцы могли бы еще обороняться несколько десятилетий - а последовательное обрушение Месопотамского и Салоникийского фронтов, выведшее из войны Турцию, Болгарию и Австро-Венгрию - и поставившее Германию перед реальной перспективой возникновения в 1919 г. фронта в Саксонии или Баварии). Другое дело, что леденящее душу презрение к турецкой армии привело к ужасающему проведению операции на практике. В результате - тяжелые потери сперва в кораблях, пробовавших каким-то образом захватить Дарданеллы без помощи сухопутных сил, потом в этих самых сухопутных силах, высаженных тогда, когда операция по большому счету была ужа провалена. Турки, много раз битые кем попало до Великой войны, на самой войне показали себя не так уж плохо - общий кризис военного дела почти уравнял лучшие армии с худшими. Боевой дух у них был даже выше, чем у немцев - в плен они практически не сдавались. По крайней мере, их мины взрывались - и их пулеметы плевались свинцом нисколько не хуже мин и пулеметов других армий. Год спустя галлиполийских победителей в пух и прах разобьет Юденич - но Николай Николаевич не считал врагов дикарями - и не пытался воевать с ними вполсилы. Впрочем, это - совсем другая история.
Сэр Уинни не был виноватее других - скорее наоборот - но он был одним из вдохновителей всего этого позора - и суровое английское общественное мнение потребовало его на выход. Бывший лорд доказал, что потомку герцога Мальборо все по плечу - и ушел в страшные окопы Фландрии. Вернется в свой кабинет он лишь 3 сентября 1939 г. - в первый день уже следующей большой войны. Но и это - совсем другая история.

14 ноября 1940 г. - первая бомбежка Ковентри.

Тактически все было сделано правильно - вечером звено бомбардировщиков сбросило на центр города зажигательные бомбы - чтобы потом основные силы, бомбившие город всю ночь, могли ориентироваться по пламени пожаров. Ковентри находился в стороне от основных направлений действия немецкой (а значит - и английской, противостоящей ей) авиации - и осмысленного противодействия налет не встретил - немцы потеряли всего один самолет. Существует популярная байка про то, что Черчилль знал про налет на Ковентри из сообщений "Ультра" (расшифровка немецких радиограмм), но не стал ничего сообщать командованию ВВС, чтобы не "засветить" сверхсекретный источник. Даже если это так, то от этого сообщения едва ли было бы много пользы - серьезной группировки эффективных ночных истребителей англичане на тот момент не имели, а зенитки и аэростаты заграждения за день не перебазируешь. И чего тогда панику поднимать? Результат был бы примерно тем же.
Другое дело, что тактически очень грамотно проведенный налет был прямым путем в оперативный тупик. Чего немцы добились, за одну ночь изрядно порушив английский город? Да, в нем были авиационные заводы - и производство самолетов в Британии после этого налета несколько снизилось. Но - как недоумевает один английский автор - что мешало вместо Ковентри разбомбить единственный завод Роллс-Ройса, выпускавший моторы "Мерлин" - и тем самым оставить англичан вообще без истребительной авиации? Так что любые экономические обоснования налета по большому счету смешны - такое ощущение, что немецкие штабисты выбирали себе цели по туристическому путеводителю (тогда возникло даже саркастическое выражение "налеты по бедекеру"), а не по их значению для ведения войны. Хотя тут нужно заметить, что вполне успешная кампания 1940 г. в Норвегии тоже планировалась - как свидетельствуют мемуары - на основании изданий для туристов. Так что видимо все-таки важна не используемая литература, а глаза, которые в эту литературу заглядывают. А вот с ними у немцев обе мировые войны была ситуация слегка странная - в их (лучших в мире) штабах легко уживались авторы филигранных обходов Парижа - и тупых "мельниц на Мёзе". Вроде людям, придумавшим блицкриг, должно быть очевидно, что один из основных ключей к успеху - согласованные действия разных родов войск для достижения общей цели (и замечу - цели не любой - а критически важной для кампании - "шверпункт"), а между блестящими оперативными находками - такие вот безтолковые посылки сотен бомбардировщиков на бомбежку готических соборов.
Добиться такими действиями можно было только одного - накликать на свои головы английские бомбы. Возможно, в 1940 г. такая перспектива выглядела малореальной - RAF пока лишь отбивались, но англичане были тоже не лыком шиты - и достаточно скоро немцам вернут металл и тротил, свалившийся на Ковентри - еще и в стократном размере. Может, это была такая хитрая операция по завлечению союзников в стратегический тупик? Да, их налеты были по своему замыслу еще бездарнее, чем налет на Ковентри, но подавляющий материальный перевес на западе - да безкрайние пространства на востоке - этих двух множителей оказалось достаточно для поражения Германии в столь блистательно начатой войне. Хотя этот вывод можно было сделать и просто анализируя итоги прошлой войны. Очередная мельница на Мёзе (следующего технологического уровня) вновь неотвратимо перемолола самого мельника. Зачем только было пробовать еще раз?

11 ноября 1940 г. - нулевой акт перл-харборской драмы - налет на Таранто.

Капитуляция Франции и вступление в войну Италии оставили английский флот на Средиземноморье в меньшинстве. Уступить контроль над этой акваторией врагу британцы не могли - через нее пролегал кратчайший путь в Индию. А Индия - это хлопок. А хлопок - это порох. Отказ от конвоев через Средиземное море был бы равен снижению тоннажа английского торгового флота на треть (за счет более длинного пути вокруг мыса Доброй Надежды) - а такого результата Кригсмарине и Люфтваффе не смогли добиться за всю войну. Поэтому - вместо того, чтобы пытаться в очередной раз повторить оперативное убожество Ютландского побоища - адмиралу Каннингхэму нужно было придумать что-то поинтереснее. Ему помогла всегдашняя беспечность итальянцев - по данным аэрофотосъемки все 6 их линкоров стояли в гавани Таранто (как раз под основанием каблука аппенинского "сапога"). В налете на гавань должны были участвовать авиагруппы двух авианосцев - "Игл" и "Илластриес", но на первым в самый последний момент начались технические проблемы - и к цели пошел один "Илластриес", приняв на борт часть авиагруппы "Игла". Поздно вечером в 170 милях от итальянской базы с него взлетело 20 "Суордфишей" - смехотворно маленькая группировка для овладения целым морем. Но у них получилось! Как это часто бывает на войне, не обошлось без везения - противоторпедные сети уже заказали на заводе, но еще не привезли, аэростаты заграждения разметал недавний шторм - и в полуполигонных условиях ночной гавани, освещенной истерическим огнем зениток, британцы добились попаданий в 3 линкора: "Конте ди Кавур" затонул, "Литторио" и "Кайо Дуилио", получив повреждения, выбросились на берег. Потери нападавших - 2 самолета и 1 экипаж.
Конечно, тот спектакль, которую спустя год с небольшим продемонстрирует изумленному миру авианосное соединение Нагумо, превосходит английский пролог по всем параметрам - размаху, новаторству, влиянию на ход войны и т. д. Но внезапный укол, нанесенный 20 безнадежно устаревшими самолетами всего с одного авианосца - и переломивший ход морской войны на целом театре - безусловно заслуживает наименования великолепной операции. Тем более англичане были первыми - до Таранто атаку палубной авиацией против крупного соединения современных боевых кораблей не производил никто. Сложно сказать, случился ль бы Перл-Харбор, если б не было Таранто, но - по крайней мере - опыт британских авиаторов подтвердил Ямамото, что он планирует в правильном направлении - и его филигранный замысел захвата нефтяных полей Борнео вполне осуществим. А осевой точкой этого замысла была атака на флот в Жемчужной бухте. До выхода "Акаги" в море оставались год и 15 дней...

28 октября (по юлианскому календарю) 312 г. накануне битвы с Максенцием у Мульвийского моста Константин видел на небе Крест и слышал голос: "Сим победиши!" (In hoc signo vinces).

Так начиналась история христианской Империи и христолюбивого воинства. Возражение, что Констанитина нужно считать не христианином, а человеком, лояльным к христианству (т.к. он принял Крещение только на смертном одре) едва ли можно признать серьезным - ибо практика поздних Крещений была широко распространена еще при Златоусте. И хотя Святитель отговариват своих слушателей от следование этой практике, в ее частичное оправдание можно сказать, что вероятно древние просто серьезнее относились к обетам, даваемым Небесному Царю, а не спешили - как наши суеверные современники - "покреститься на всякий случай".
Как именно выглядело знамение Креста виденное Константином, сказать едва ли возможно - и вряд ли нужно (если мы конечно не являемся сторонниками раскольничьего учения о спасительности лишь изображений креста определенного вида). На щитах и знаменах римского войска с этого дня был изображен так называемый Константинов Крест (он же - Лабарум, он же - Монограмма "Хи-Ро") - но при всей непривычности для нас такого вида Креста, главное в том, что Константин и его солдаты прекрасно понимали, Чьим воинством они делаются, принимая этот знак. Впредь Крест и девиз "Сим победиши!" будут на знаменах православного воинства до последних дней его существования.
У нашей нынешней армии на знаменах - иные знаки (не этим ли объясняются многочисленные в ней нестроения? - впрочем, что тут - причина, а что - следствие, оставляю решать читателю). Но Бог поругаем не бывает - и в конце времен на небе будет вновь явление Креста Христова (именно Крест по толкованию Златоуста (см. 76-ю беседу на Матфея Евангелиста) будет тем самым "знамением Сына Человеческого", о котором говорится в Евангелии). Это знамение будет означать полную и окончательную победу Христовой веры, отдаленным предисловием к которой была победа Константина над Максенцием у Мульвийского моста.

9 ноября 1914 г. - последний бой "Эмдена".

Фон Мюллер решил уничтожить радиостанцию и кабельную релейную станцию на острове Дирекция (так по-английски - Direction Island) из архипелага Кокосовых островов, чтобы прервать телеграфную связь между Англией и Австралией (ничего не скажешь, стратегически мыслил корветтен-капитан!) и, подойдя к этому острову, высадил шлюпочный десант во главе со старпомом. Англичане сопротивления не оказали, но перед своей гибелью радиостанция успела передать SOS (его пробовали заглушить на "Эмдене" - но скорее всего глушение сигнала близко расположенной береговой радиостанции радиостанцией корабельной находится за пределами физически возможного). Сигнал был принят силами эскорта крупного конвоя, проходившего неподалеку - и навстречу "Эмдену" был послан крейсер "Сидней". Немцы перехватили переговоры врага - но, не предполагая, насколько он близок, решили, что им хватит времени забрать десант с берега и произвести бункеровку. Это и было роковой ошибкой - и ту, и другую операцию пришлось спешно бросать, когда дым 4 труб австралийца вскоре показался на горизонте. Оценив, с кем имеет дело, фон Мюллер понял, что рассчитывать на свои 4-дюймовки в бою с вооруженным 6-дюймовками кораблем нельзя - и дюймовая бронепалуба от снарядов такого калибра не защитит - так что единственный шанс на победу - как можно быстрее сближаться, чтобы произвести торпедную атаку. Такова и была картина боя - "Эмден" что есть силы сокращал дистанцию, "Сидней" старался держаться подальше, чтобы реализовать превосходство своих более мощных орудий. Более опытные немецкие канониры быстрее добились попаданий, но от этого было не легче - вскоре на легкобронированном "Эмдене" было пробито и горело все, что может быть пробито и гореть. В конце концов фон Мюллеру доложили, что торпедный отсек затоплен забортной водой (на крейсерах типа "Дрезден" были только подводные торпедные аппараты) - а значит, достать австралийца торпедой все равно не получится. Тогда корветтен-капитан решил, что единственное, что он еще может сделать - это спасти остатки экипажа - и направил корабль на мель у острова Норт Киллинг (т.к. на судне, побывавшем под хорошим обстрелом, спасательные шлюпки обычно гибнут первыми). Австралийцы решили, что полумертвый "Эмден" уже никуда от них не денется - и отправились захватывать на свое несчастье оказавшийся в районе боя немецкий угольщик. Тот в лучших традициях кайзеровского флота открыл кингстоны - и ушел на дно с гордо реющим флагам.
К Норт Киллинг "Сидней" вернулся на следующий день - и потребовал капитуляции. Ответа не последовало - и австралийцы открыли огонь по тому, что осталось от немецкого крейсера. Понимая, что утонуть с поднятым флагом - по примеру своего адмирала - сидя на мели, все равно не удастся, а сдаться кораблю, не имеющему хода, с разбитыми орудиями, полному раненых и убитых - не позорно, фон Мюллер приказал уничтожить все секретный документы - и спускать флаг. Потери немцев в этом бою - 131 убитый и 65 раненых (из 360 чел. экипажа - еще около 50 чел. ушло с десантом на берег), австралийцев - 3 и 8 соответственно.
Итак история лучшего из немецких рейдеров закончилась тем, чем и неизбежно должна была закончится в условиях удаленности от баз и подавляющего превосходства противника на море. Хотя - если вдуматься - к 9 ноября немцы давно должны были быть в Париже, а уж в поражении на Марне фон Мюллера и его экипаж обвинить никак нельзя. Они сделали все, что позволили им условия войны, сделали даже с блеском - и не их вина, что к войне длиной в годы тогда была не готова ни одна из воюющих стран. Кроме, может быть, только Британской Империи.

26 октября (ст. стиля) 1772 г. - первый день сражения в Патрасском заливе.

После Чесменского погрома турки не имели боевых кораблей в Эгейском море - и было решено собрать воедино эскадры от берегов Туниса и Адриатики, чтобы разгромить наконец русскую эскадру, действующую в Архипелаге. Граф Орлов не стал дожидаться, пока его придут бить - и послал отряды кораблей на перехват бусурманских эскадр. Описываемый бой произошел между отрядом каперанга Коняева и флотом капудан-паши Мустафы, следовавшим на соединение с главными силами из Дульциньо.
Турки превосходили русских по пушкам в 3 раза, по вымпелам - в 3,5 раза, но видимо место было для них несчастливым - в 1571 в том же заливе приключилась битва при Лепанто. Трехдневный поединок с кораблями и береговыми батареями противника наши провели под общим бодрым лозунгом екатеринского воинства (тогда, кажется, еще не сформулированным ярчайшим из орлов той богатой на героев эпохи): "Мы русские - с нами Бог! Мы русские - какой восторг!" По супостатам палили, гордо встав на якоря, гнали, добавляя еще чугуна из погонных орудий, поджигали их корабли шлюпочным десантом - и в итоге к закату 29 октября от флота Мустафы остались лишь 1 фрегат и 6 шебек, кое-как убежавшие с поля боя. Наши потерь в кораблях не имели, потери в людях невероятно малы - 1 убитый и 7 раненых.

О громкий век военных споров,
Свидетель славы Россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
Потомки грозные Славян,

Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров Героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир.

Как-то даже не верится, что в это столь блестящее для русского флота тридцатилетие случались и горькие поражения - например, Роченсальм.

7 ноября 1941 г. - одна из крупнейших катастроф на море. Немецким торпедоносцем потоплен теплоход "Армения".

Количество жертв - более 5 тыс. человек - можно установить только примерно - транспорт был сильно перегружен, регистрация пассажиров не велась. На корабле эвакуировались севастопольские госпиталя и неизвестное количество гражданского населения. Спасено было только 8 человек. Для сравнения - на "Титанике" погибло 1,5 тыс. человек, спасено - около 700, на "Лузитании" - погибло 1200, спасено - тоже 700.
Дискуссия о том, являлась ли атака госпитального судна военным преступлением, малопродуктивна - во-первых, корабль нес вооружение (зенитные пушки) и шел в сопровождении боевых кораблей и истребителей, во-вторых, вся война 1941-1945 гг. меньше всего похожа на поединок по правилам фехтования. Обе стороны рассматривали ее как борьбу не на жизнь, а на смерть - и о таких мелочах, как законы войны, рожденные войнами совсем другой эпохи, особо не задумывались. Так же можно долго и искусно критиковать действия капитана - или командования Черноморского флота - но бывали ли сами критики в обстановке катастрофы, охватившей Крым осенью того трагического года? Тогда на весах лежал не один санитарный транспорт - и как это ни цинично звучит - не 5 тыс. жизней, а гораздо больше.
Так что потопление "Вильгельма Густлоффа" имеет богатую предысторию - и именно с учетом этого контекста и должно рассматриваться. Конечно, по представлением "нормального" времени торпеда, запущенная в гущу беженцев, едва ли может быть каким-то образом оправдана, но судить, сидя в тишине и тепле за монитором, человека за штурвалом самолета или у перископа подводной лодки - по крайней мере, наивно. Ни Маринеско, ни неизвестный нам по имени летчик I/KG28 в наших осуждениях или оправданиях не нуждаются - и они, и их жертвы уже равно предстали перед единственным справедливым Судом - которого и нам стоило бы побояться.

24 октября (ст. стиля) 1794 г. Суворов взял Прагу (не главный город Богемии, а восточное предместье Варшавы).

Подойдя к городу 18-го числа, Александр Васильевич по своему обычаю не медлил - и уже перед рассветом 24-го повел своих "чудо-богатырей" на штурм. Силы обороняющихся и атакующих были примерно равны (20 с небольшим тысяч), но едва ли стоит равнять в закаленных в боях недавних войн с Турцией и Швецией русских солдат с польскими ополченцами. Прага была неплохо укреплена (вал с тройным палисадом и рвом, бастионы, более сотни орудий - не считая батарей на другом берегу Вислы), но в атаку шли люди, бравшие и не такие крепости - так что все было кончено еще до полудня. Наш урон (с ранеными) - меньше тысячи, противник потерял 8 тысяч, не считая пленных и утонувших в Висле. Вероятно, не все убитые поляки были военными - в ответ на огонь с крыш и из окон домов русские солдаты убивали всех, кого находили в домах (а существовала ли когда-нибудь на земле армия, которая бы в подобной обстановке действовала бы по-другому?) Последовавший после окончания боя грабеж тоже едва ли может быть поставлен в вину нашим войскам - право пограбить крепость, взятую штурмом, считалось вполне законным еще и в следующем веке. По крайней мере, жестокость наших войск не была безсмысленной - завислинская Варшава решила не повторять судьбу соседей - и на следующий день капитулировала без единого выстрела, что означало конец кампании накануне зимы - т.е. в то время, когда она могла легко продлиться еще год - с неизвестным еще количеством жертв.
После сдачи польской столицы в Петербург была послана по-суворовски краткая депеша: "Ура! Варшава наша". Ответ Государыни был не менее лаконичен: "Ура! Фельдмаршал Суворов". Так жезл, заслуженный еще Измаилом, наконец-то обрел своего хозяина.
А французские газеты (едва ли страдавшие в революционные годы излишним русофильством) раструбили на весь мир о "пражской резне" и о "кровавом фельдмаршале". Что же, французам 1794 г. можно посоветовать повнимательнее посмотреть на самих себя в зеркало, а русский народ (безусловно, пристрастный к лучшему из своих полководцев) сохранил в памяти совсем другого Суворова:  
Он вставал за 2 часа до света, пил чай, обливался водою, на рассвете шёл в церковь, где стоял заутреню и обедню, причём сам читал и пел. Обед подавался в 7 часов, после обеда Суворов спал, потом обмывался, в своё время шёл к вечерне, после того обмывался раза три и ложился спать. Скоромного он не ел, был весь день один и разговаривал лишь со своими людьми, несколькими отставными солдатами. Носил он обыкновенно канифасный камзольчик, одна нога в сапоге, другая (раненая) в туфле; по воскресеньям и другим праздникам надевал егерскую куртку и каску; в высокоторжественные дни куртку заменял фельдмаршальским мундиром без шитья, но с орденами. Свой простой ежедневный костюм Суворов впрочем ещё упрощал до минимума: ходил без рубашки, в одном нижнем белье, как делывал обыкновенно в лагерное время.
Что тут прокомментируешь? Благословенна эпоха, без всякого противоречия вмещавшая в себя и чудачества сибарита Потемкина, и чудачества аскета Суворова! Старая русская жизнь - как всякая подлинная жизнь вообще - менее всего была одномерной и сводимой к двум-трем чьим-то любимым тезисам. Унификация всегда приходила к нам с запада - и делала нас скорее увечными, чем сильными.

22 октября (старого стиля) 1812 г. - сражение под Вязьмой.

19 октября отступающий из Москвы в направлении Смоленска Бонапарт приказал корпусу маршала Нея пропустить основные силы Grande Armee вперед - и заменить в арьергарде корпус Даву. В результате такой рокировки проход армии сквозь Вязьму замедлился - и к тому моменту, когда к городу подошли русские авангарды (Милорадович и Платов), в нем оставались оба корпуса - старый арьергард Даву, новый арьергард Нея - и еще не успел уйти на запад корпус Богарне. Михаил Андреевич с Матвеем Ивановичем, думали, что им противостоит лишь корпус Даву - и, нагнав французов, хотели окружить и разгромить его. Три с половиной корпуса (где-то рядом еще двигался Понятовский) вместо одного оказались для двух бравых вояк не очень приятным сюрпризом - но какой же у какого же русского не чешутся руки на наш давний  воинский праздник - осеннюю Казанскую - побить супостатов? - и останавливать рвущиеся в бой войска они не стали (многое в войне 1812 года - как и во всей отечественной истории - обретает опору и объем, если восстановить порушенную нынешним изуверским календарем связь с церковными праздниками - например, Бородино было на Владимирскую). Надо заметить, что Кутузов особо не одобрял в данной обстановке такие молодецкие приемы добывания воинской славы - и бой можно считать частной инициативой младших начальников. В завязавшемся сражении Даву был окружен, корпус Богарне разбежался (итальяшки!) - но позже сын Жозефины все-таки смог догнать часть своих солдат - и повернуть их на русских - так что к Даву пробили проход. В результате французы кое-как вырвались на запад, оставив нашим достаточно богатые трофеи: 87 орудий, обозы и около 2 тыс. пленных. Сведения о потерях сторон различны: от 3 тыс. против 4 в нашу пользу - до 2 тыс. против 8 в нашу же (возможно, разница в подсчетах объясняется включением или невключением пленных в число потерь).
Серьезных последствий сражение не имело, кроме пожалуй одного - на следующий день пошел первый снег. Начиналась та самая русская зима, которую потом на весь свет объявят главной победительницей Бонапарта. Одолела ли суровая погода непобежденную армию - или увеличила потери безпорядочной толпы дезертиров - оставляю судить читателю. Сражение, случившееся в последний день до зимы, способно предоставить некоторый материал для такого суждения.

21 октября (ст. стиля) 1852 г. после 40-летней отставки, вынужденной тяжелыми ранами, полученными при взятии Ленкорани (31 декабря 1812 г.) мирной христианской кончиной скончался генерал от инфантерии Петр Степанович Котляревский, "бич Кавказа", победитель в баснословном сражении при Асландузе (19 октября 1812 г.).

Осень 1812 г. была не тем временем, когда Россия могла посылать подкрепления на Кавказ. Этим решила воспользоваться Персия, воевавшая с Россией с 1804 г. - и после получения известия о занятии Бонапартом Москвы, 30-тысячная армия Аббас-Мирзы двинулась на Грузию. Это не была толпа дикарей - армию перевооружали и готовили англичане (в то время, когда Россия еще была союзником Франции).
У русских на этом направлении было два полка - Грузинский гренадерский и 17-й егерский, 6 пушек - и один Котляревский. Он не стал дожидаться, пока бусурмане придут за ним - и сам повел свое крохотное воинство навстречу врагу. При переправе через Аракс одно из орудий насмерть застряло. «Эх, братцы, — сказал Котляревский, — если будем хорошо драться, то и пятью орудиями побьем персиян, и тогда, вернувшись, вытащим это, а если не вернемся, то оно нам и совсем не нужно». Не ожидавший такой наглости противник был атакован в своем лагере около Асландуза - и разбит. Наш урон 127 человек. На поле сражения осталось до 9000 убитых персов (пленных при такой разнице в численности брать было малореально - и потому сдававшихся добивали) - остальные в панике бежали, оставив победителям 5 знамен и 11 орудий.
Котляревский доложил наверх лишь о 1200 убитых врагах («напрасно писать 9000 — не поверят», — сказал он).