14 августа (старого стиля) 1813 г. - сражение на реке Кацбах.

Согласно диспозиции, врученной Блюхеру, в то время, как Северная и Богемская армии должны были наступать по сходящимся направлениям на Лейпциг, Силезской оставалось лишь не терять противника из виду, избегая при этом решительных сражений. Авторы этого в целом неплохого замысла (чем не каннская диспозиция Ганнибала?) явно не учли, какому командиру какую часть операции следует поручить. Пылкий старик готов был лучше отказаться от командования, чем принять его на условиях, требовавших воевать осторожно. В итоге они сошлись с Барклаем на том, что командующий армией сам имеет право решать, где и когда он нападет на врага, а диспозиция... кто же им на войне в точности следует? Под началом уже почуявшего восход своей полководческой звезды старца состояли русские корпуса Ланжерона и Сакена и прусский Йорка. Нельзя не заметить, что все корпусные командиры были явно не в восторге от своего нового начальника, считали себя обойденными - и исполняли его директивы весьма своеобразно. Причем, если с Сакеном удалось при личной встрече более-менее договориться, то Ланжерон, зная диспозицию, но не зная устых договоренностей с Барклаем, упорно тормозил дело, а Йорк и вовсе писал королю рапорты с просьбой уволить его, ибо он "вероятно, не понимает гениальности директив Блюхера".
Еще не успело толком закончиться перемирие, а седовласый вождь уже двинул свое воинство за реку Кацбах, служившую линией прекращения огня.  Всего под черно-белыми знаменами выступило в поход 32 тысячи пеших и 6 тысяч конных при 104 орудиях, под бело-черно-оранжевыми: 41 тысяча пеших и 16 тысяч конных при 236 орудиях. Но Бонапарт, не угадавший еще намерение Богемкой армии - и продолжавший считать Силезкий фронт главным - быстро остудил пыл старика. Русским и пруссакам вновь пришлось отступать перед превосходящими силами врага. Однако уже 10-го числа движение австрийцев на Дрезден стало выглядеть слишком угрожающим - так что император французов поспешил туда, оставив против Блюхера Макдональда и приказав ему наступать дальше. Едва почуствовав, что натиск неприятеля ослаб, вождь пруссаков сделал логичный вывод, что Бонапарт (возможно - с какая-то частью неприятельских сил) покинул Силезию - и 13 августа вновь двинул свои войска вперед. Макдональд несколько дней прождал корпус Нея - и выступил только 14-го. Обе армии, не зная ничего о намерениях неприятеля, расчитывали в этот день форсировать Кацбах, из-за продолжительных дождей вышедший из берегов. Те же дожди превратили поле, нежданно ставшее полем битвы, в грязную лужу, в которую орудия проседали по самую ось, а пехота оставляла насмерть завязшие штиблеты. Приблизительная численность нарвавшихся друг на друга сил противников была следующей: 75 тысяч у Блюхера и 10 тысяч меньше у Макдональда. Пушек оба имели примерно по 200.
Первое столкновение произошло около полудня на левом (французском) берегу Кацбаха - дождь лил как из ведра, видимость едва простиралась на 200 шагов, промокшие ружья отказывались стрелять. Обмен ударами остался за французами - и передовые отряды пруссаков были вынуждены отступить за реку. Блюхер не смутился, и сделав вид, что так все и планировалось, послал к Йорку курьера с распоряжением дать переправиться "такому количеству неприятеля, который вы рассчитываете побить" - и атаковать его, на что тот раздраженно заметил, что в такую погодину и пальцев на своей руке не сосчитаешь, но в атаку все-таки пошел. Сакен на приказ атаковать ответил одним только словом "ура" - и дело завязалось. После нескольких сумбурных стычек с переменным успехом сражение было решено около 5 часов пополудни атакой русских гусар против практически незащищенного левого фланга французов (Макдональд так и не успел придать своим разбросанным по грязным дорогам корпусам сколько-нибудь осмысленное расположение). Поддержанное атакой прусской пехоты это движение сбросило переправившегося на правый берег неприятеля обратно в Кацбах - только теперь все мосты, кроме одного, были уже разрушены - и участь переправляющихся была печальна. То, что на левом фланге союзников осторожный Ланжерон предпочел отступить под натиском Лористона, уже не могло изменить исхода битвы. Итоги дня (согласно донесению Блюхера своему королю): взято 36 орудий и до полутора тысяч пленных, потеряно чуть меньше 3 тысяч человек (убитых французов, вероятно, в такую слякоть сложно было пересчитать, в позднейших источниках встречается цифра в 12 тысяч). Неугомонный Блюхер потребовал переправиться через Кацбах в ту же ночь - и преследовать неприятеля, но это удалось сделать лишь на следующий день отдельным кавалерийским частям. Основная масса войск преодолевала не на шутку разошедшуюся реку еще 3 дня. Но даже небольшие силы преследователей сильно потрепали отступавших - около 100 орудий, два орла и 18 тысяч пленных стали наградой за понесенные труды. Впрочем и союзникам эти славные дела дались не даром - с момента возобновления боев до 20 августа Силезкая армия недосчиталась 22 тысяч бойцов (многие из них просто-напросто отстали при быстрых маршах по невероятно плохим дорогам). Награждены: Блюхер прусским Большим Железным Крестом, австрийским Крестом Марии-Терезии и Св.Андрем Первозванным, знаки которого русский Государь снял с Собственной Особы; Йорк и Сакен - Черным Орлом (последний - еще Георгием 2-й степени и чином генерала-от-инфантерии), Ланжерон - вензелем Государя на эполеты и 30 тысячами рублей (вот награда, достойная рассудительного и непылкого полководца!), Александрийские, Ахтырские, Белорусские и Мариупольские гусары - памятными знаками на кивера.

30 июля (старого стиля) 1813 г. - окончание Плесвицкого перемирия.

Последним шансом не дать пушкам вновь заговорить был Пражский конгресс, собравшийся за считанные дни до рокового срока. Россию на нем представлял Анштетт, Пруссию - Гумбольт, Францию - Коленкур и граф Нарбонн. Посредником выступила еще формально нейтральная Австрия в лице Меттерниха. Сложно сказать, собирались ли союзники на самом деле заключить мир - или просто предоставляли венскому двору приличный повод перейти из стана союзников Франции в стан ее врагов. Требования их были малореальны. Бонапарт был в принципе готов разделить Варшавского герцогство между Пруссией и Россией (ибо оно все равно ему уже не принадлежало) и уступить Австрии Иллирию (ибо большого смысла в обладании ей не видел). Но уступить Голландию, Гамбург, да еще вернуть Бурбонам Испанию - при том, что фронт на тот момент проходил по Одеру - это было явно через край. Французская же сторона, желавшая мира гораздо больше, чем ее противники, не имела никаких заманчивых для них предложений - лишь раз за разом повторялось, что кампания складывается в их пользу, и потому лучше помириться сейчас, потому что потом условия будут жестче. Кроме того - при всей краткости времени, отведенного на работу конгресса - Коленкур умудрился опоздать в Прагу на неделю (лично герцог Виченский не виноват - его по известным лишь ему одному причинам не отпускал император) - так что давно заготовленное объявление войны Меттерних мог передать 30 июля графу Нарбонну с чувством честно выполненного долга. Независимо от того, хотела ли на самом деле Австрия  мира, теперь она выглядела достаточно оскорбленной в своих благих намерениях, чтобы всей душой жаждать войны.
На конец июля в действующей армии у союзников (теперь коалиция состояла из России, Австрии, Пруссии, Швеции, нескольких малых германских государств и Великобритании, выставившей на германском фронте чисто символические силы) было 364 тысячи пеших (из них - 107 тысяч русских), 77 тысяч регулярной конницы (28 тысяч русских), 26 тысяч казаков (уточнять их национальную принадлежность нет необходимости) и 1380 орудий (из них - 630 русских). Еще около 300 тысяч бойцов были заняты обложением вражеских крепостей и другими задачими в тылу основных сил. Противник тоже времени даром не терял: согласно ведомости Бертье, он имел 312 тысяч пехоты и 70 тысяч кавалерии. Количество орудий у неприятеля наш источик смог привести только обратным расчетом из ведомости на 1 октября (путем прибавления к ней известных потерь за период с августа по октябрь). Этим не слишком надежным методом получается 1180 стволов (вообще историк сетует, что французские авторы склонны преуменьшать свои силы в этой трагически сложившейся для них кампании, а авторы из других стран - некритично заимствовать эти преуменьшенные цифры). Кроме вышеперечисленных, французы имели еще 24 тысячи гарнизонных войск. Таким образом, силы противников на момент возобновления кампании можно считать примерно равными - что было уже неплохо для союзников, уступивших под Люценом и Бауценом серьезно превосходившему их по численности неприятелю. Кроме того, австрийкая военная машина только начинала набирать обороты, а значит, было откуда ожидать подкреплений. Бонапарту такие свежие ресурсы взять было неоткуда.
Оперативный план союзников, разработанный на совещании в Трахенберге в конце июня (его авторство принадлежит Толю и Бернадоту) предполагал воспользоваться выдвинутым в тыл неприятеля расположением автрийской Богемии - и наступать на Эльбу по сходящимся направлениям Богемской (Шварценберг), Силезской (Блюхер) и Северной (Бернадот) армиями. В случае выступления Бонапарта против одной из этих армий ожидалось, что остальные выйдут на его коммуникации (т.е. предлагалось действовать в стиле петербургской диспозиции годовой давности, принесшей - при всех шерховатостях исполнения - поразительный успех).
Что касается планов противника, то тут - как это было в течении всей карьеры Бонапарта - сложно сказать что-то определенное. Император французов привык воевать на поле, а не в кабинете. Он не слишком опасался разрозненных сил союзников, считая свое положение в фокусе дуги, образованной вражескими армиями, преимущественным. Его мероприятия за время перемирия ограничились простым накоплением сил и укреплением линии Эльбы.
3 августа в Праге Император Александр встретился с двумя маститыми перебежщиками - давним врагом Бонапарта Моро - и свежим (обойденном при производстве в чин) Жомини. Милостиво принятые, они последовали в свите нашего Государя навстречу судьбе. Одного из них ожидала быстрая и трагическая расплата за смену знамени, второго - долгая и достаточно прозаическая карьера. Но не будем опережать события.
Военные таланты командующих союзными армиями, которым предстояло до наступления зимы решить судьбу Бонапарта, простирались от "вообще не полководец" (князь Шварценберг) до "отважен, любим войсками, но к 70 годам не выиграл еще ни одного сражения" (Блюхер). Задвинутые на вторые роли генералы русской службы тоже не сильно превосходили их в этом отношении (если уж величайшей из самостоятельных побед многоопытного Барклая было взятие Торна, то что говорить об остальных!) На тот момент в Европе был только один человек, побеждавший Бонапарта в полевом сражении - эрцгерцог Карл (конечно, сражение под Асперном может быть названо победой австрийцев только в терминах галантных войн ушедшего столетия). Но многое повидавший вояка впал в немилость при венском дворе, да и русские не могли простить ему гибель корпуса Корсакова. Однако нет смысла слишком далеко заходить в подобных рассуждениях: 12-й год ясно показал, какова пропасть между выигрышем одного сражения (даже нескольких сражений) и выигрышем кампании, весна же 13-го года - какова пропасть между победой в одной кампании и полным разгром Бонапартовой империи. В тот момент Европа стояла на пороге событий, глубокая неизбежность и совершенная невероятность которых примерно равнялись друг другу. Итак, вперед - по шаткому мостку над пропастями истории!

8-9 мая (старого стиля) 1813 г. - сражение при Бауцене.

Хотя Лютцен и закончился практически вничью, но отступление союзной армии от Лейпцига имело значительные последствия - саксонский король, до этого склонявшийся было на сторону коалиции, снова почувствовал силу Бонапарта и быстренько переметнулся к французам - так что союзникам пришлось очистить Саксонию. Отступление прикрывал корпус Милорадовича, сильно сердившегося, что ему не дали сразиться при Лютцене. За образцовое исполнение нелегкой обязанности командира арьергарда Государь пожаловал Михаила Андреевича в графы. В первых числах мая армия остановилась на правом берегу Шпрее. Бонапарт не атаковал, ожидая возвращение корпуса Нея, отправленного было на Берлин, но срочно развернутого назад, когда выяснилось, что прусская армия отступает не к столице, а - вместе с русской - по силезской дороге. 7-го числа корпуса Барклая и Йорка провели частное наступление против корпуса Лористона (так называемое дело при Кенигсварте). Русская колонна столкнулась с итальянской дивизией, которая бежала, оставив победителям 7 орудий. Йорку повезло меньше - перед его фронтом оказались французы, и после равного 6-часового боя пруссакам пришлось отойти.
Полем очередного генерального сражения была избрана местность на правом берегу Шпрее, примыкающая к Бауцену, сохранившему еще средневековые укрепления. На этот раз диспозиция была совершенно пассивной - предполагалось обороняться, опираясь первой линией на берег реки, второй - на стены Бауцена и полевую фортификацию. Далее в диспозиции описывалось, куда должны быть посланы резервы, состоявшие из гвардии и кавалерии, при каждом из возможных направлений наступления французов - что в противостоянии такому неординарному полководцу, как Бонапарт, было очевидной нелепостью. Французский император действительно заготовил на этот раз достаточно интересную схему действий - ложная атака против левого фланга, вынуждающая неприятеля бросить в бой резервы, обход правого фланга корпусом Нея, и - в довершение всего - атака гвардией в центр позиции, который предполагался на тот момент ослабленным. Все казалось было за него: местность, удобная для действий пехоты - и неудобная для кавалерии, противник, не предполагавший активных действий, Винтгенштейн, формально командовавший двумя монархами и тремя генералами, старшими его по чину (Барклай, Милорадович и Блюхер - это еще не считая такого нелегкого подчиненного, как Великий Князь Константин) - т.е. в реальности не командовавший ничем. Численность армий была следующей: 93 тысячи союзников (из них - 65 тысяч русских и 24 тысячи конных) при 610 орудиях против 143 тысяч французов (из них 12 тысяч конных) при 350 орудиях.
Сражение началось 8 мая атакой 75 тысяч французов против 25-тысячной первой линии союзников (Милорадович) на позиции по берегу Шпрее. При таком соотношении сил отступление к концу дня на основную позицию с потерей 2 с половиной тысячи человек можно признать удовлетворительным результатом. Ночью состоялся военный совет, на котором Барклай предлагал не продолжать сражения назавтра, но пруссаки рвались в бой - и было решено все-таки сразиться.
9 мая союзников спасло только то, что корпус Барклая на правом фланге смог прдержаться против превосходящих его примерно в  8 раз сил Нея до трех часов пополудни. В это время наметился успех на левом фланге у Милорадовича (именно там, где Бонапарт и хотел уступить союзникам), но у двух монархов, наблюдавших за полем боя со скалы у Башюца, хватило трезвомыслия не увлечься этим успехом, и приказать полуокруженной армии отходить, пока еще не поздно. Отход войск, связанных боем, был непростым маневром, но прикрытие кавалерии и артиллерии, сильно первосходящих неприятельские, позволили совершить его, оставив победителя без пленных и трофеев. Успех Бонапарта на этот раз был еще увереннее, чем при Лютцене, но таких же серьезных последствий он не имел - рисунок операций до сражения и после него остался тем же.
Потери за два дня: союзники - 12 тысяч (из них - 6 с половиной тысяч русских), французы - 18 тысяч. На этот раз среди жертв не было военачальников, чьи имена могут быть известны читателю - лишь при преследовании русского арьергарда на следующий день у Герлица рикошетировавшее от дерева ядро смертельно ранило обер-гофмаршала Дюрока (как утверждают, единственного человека, имевшего смелость говорить правду своему императору). Сам Бонапарт, находившийся рядом, лишь чудом не оказался на пути коварного снаряда.
Главным же результатом сражения было снятие явно не справлявшегося с ролью главнокомандующего Витгенштейна. Его место занял Барклай - через год, полный удивительных событий, все возвращалось на круги своя - повидавший всякое шотландец снова возглавил хмуро отступавшую русскую армию. Только продолжение на сей раз получилось совсем другим: 23 мая в Плесвице было заключено перемирие сроком на 2 месяца. Инициатива исходила от Бонапарта, со стороны французов переговоры вел Коленкур, со стороны союзников - Шувалов и Клейст. Командующие обеих армий имели множество причин желать передышки: полки, сражавшиеся с прошлой кампании, ужасно обезлюдели, заново набранные нуждались в обучении (например, во время налета прусских гусар под Гайнау выяснилось, что французская пехота образца 1813 года толком не умеет перестраиваться из колонны в каре), тылы представляли собой подлинное надругательство над военной наукой. Бонапарт и вовсе был бы не против первратить перемирие в мир - две последние победы казалось позволяли заключить его на достаточно благоприятных условиях. Но о мире и слышать не хотели пруссаки - воинственная страна только еще собиралась с силами и только начинала входить во вкус борьбы. Так что самое интересное - еще впереди.

20 апреля (старого стиля) 1813 г. - сражение при Лютцене.

Армия союзников под общим командованием Витгенштейна (если вообще можно быть командующим в присутствии своего Государя) насчитывала 92 тысячи человек (из них 54 тысячи русских), под началом Бонапарта было 130 тысяч. Но это превосходство мало кого пугало - все знали, что французский император пришел на поле боя с армией, которой только 3 месяца от роду. Кроме качества солдат, союзники серьезно превосходили французов в артиллерии - 656 стволов против 350 - и в кавалерии - 20 тысяч против 8. Последнее обстоятельство особенно располагало сразиться прямо сейчас - можно было надеяться, что, даже победив на поле боя, французы не смогут организовать настоящего преследования.
Одновременно с наступлением Бонапарта двигался от Магдебурга к Лейпцигу и Богарне, имевший под своим началом еще 40 тысяч. Две армии соединились 19-го числа, еще более увеличив численный перевес французов. Но практически без кавалерии новая Grande Armee была полуслепа. 19-го, выехав поутру на рекогносцировку, Бонапарт сам первый из всей армии увидел у села Риппах боевые порядки русской кавалерии. Он не растерялся - и приказал своей пехоте, построившись в каре, атаковать неприятеля. Атака была частично успешной - наши отступили в полном порядке, зато шальное ядро насмерть уложило маршала Бессьера. Дальнейшие события этого дня ограничились взаимной канонадой.
Диспозиция на 20 апреля, составленная то ли Шарнхорстом, то ли Дибичем, предполагала атаку ближайших к союзникам неприятельских корпусов с фланга в надежде разбить их скорее, чем на поле боя успеют другие части растянутой на десятки верст французской армии. Как большинство диспозиций, она сразу же после утверждения стала давать сбои. Колонна Блюхера успела на точку сбора вовремя, потому что ее командир знал направления движения заранее, и повел свои войска вперед прежде получения диспозии. Остальные ощутимо запоздали. В боевой порядок стали на 4 часа позже намеченного времени.
А тем временем Бонапарт (что вообще на него похоже) не стал ждать, пока его придут бить, а сам пошел в наступление во фланг союзной армии - на Лейпциг. Атака союзников на корпус Нея была для него сюрпризом. В обстановке, развивающейся неожиданно для обеих сторон, один великий полководец неизбежно должен был оказаться сильнее, чем три средних, руководствующихся к тому же диспозицией, потерявшей актуальность. Но это не значит, что сражение далось ему легко. До самого конца дня ни одной из сторон не удалось достигнуть решительного успеха - селения между Лютценом и Лейпцигом по несколько раз переходили из рук в руки   - и ночь застала союзную армию на той же позиции, где она была утром. В целом обстановка склонялась в пользу французов - в середине дня на поле боя подошел Богарне, образовав резервы, которых уже почти не было у русских и пруссаков (11-тысячный корпус Милорадовича, оставленный у Цейца для отражения гипотетического маневра Бонапарта, так и простоял весь день без дела). Превосходство в силах позволило неприятелю к вечеру охватить оба фланга союзной позиции, в середине дня пал Лейпциг - все это вместе заставило русского командующего просить двух монархов об отступлении. Наш Государь согласился почти сразу - труднее оказалось убедить прусского короля. Тот упорно твердил Александру, что, отступив сейчас за Эльбу, не сможем задержаться и на Висле. Его можно понять - предложение отступить было основано на опыте кампании 12-го, которую Фридрих Вильгельм своими глазами не видел, зато он видел 1806 год, когда общий отход быстро превратился в неуправляемый развал (да и земля, которую предстояло отдать врагу, была для него своя, а не чужая). Лишь раненый Шарнхорст смог на следующий день убедить упрямого монарха внять доводам военных.
Французы потеряли убитыми и ранеными 15 тысяч, пруссаки - 8, русские - 2 тысячи. Были ранены - кроме уже упомянутого Шарнхорста, для которого эта рана станет роковой - Блюхер и Коновницын. Союзниками взято 5 орудий и 800 пленных. Награждены: Витгенштейн - Андреем Первозванным, Блюхер - Георгием 2-й степени, Йорк - Железным Крестом 1-го класса. О трофеях и наградах у неприятеля наш историк не сообщает.

...и снова в поход!

Неумолимый календарь напоминает, что приближается 200-летие главных сражений кампании 1813 г. Нашим путеводителем по прошлому на сей раз будет двухтомная "История войны 1813 года за освобождение Германии, по достоверным источникам" (как явствует из титульного листа, составленная генералом М.И.Богдановичем по Высочайшему повелению и напечатанная в Санкт-Петербурге в типографии Штаба Военно-Учебных Заведений в 1863 году - к 50-й годовщине). Все даты здесь и далее приводятся по старому стилю, ибо - хотя описываемые события и происходили в странах, придерживающихся григорианского календаря - автору кажется противоестественным писать историю русского воинства, пользуясь летоисчислением, никогда в его документах не применявшимся.
В сегодняшней заметке приведен краткий обзор событий, произошедших с момента вступления русской армии на территорию Пруссии - до возвращения на театр военных действий Бонапарта.
Решение наступать за Неман не было для русского командования легким - сам Кутузов был против. С одной стороны, намерение пожать плоды катастрофы, постигшей Grande Armee в прошлую кампанию, выглядело разумно, с другой - русская армия была (мягко выражаясь) сильно недоукомлектованной - в полках было по 200-500 человек, в дивизиях - хорошо если по 2 тысячи (наш историк замечает, что русский корпус порой равнялся по численности прусскому полку). Кроме того, на первых порах предстояло сражаться без союзников - Австрия объявила нейтралитет, малые немецкие государства и поляки стояли за Бонапарта, а прусский король, тайком посылавший русскую ставку эмиссаров с обнадеживающими посланиями, на людях делал все, что от него требовали французы. Впрочем, чего еще было ожидать от не самого сильного монарха страны, потерявшей половину территории, разоренной контрибуциями и континентальной системой и наполненной вражескими гарнизонами? Провидение вручило ему народ, стоявший накануне самых блистательных свершений в своей истории, но в январе 1813 года нужно было обладать фанатизмом Шарнхорста, чтобы это предугадать. Однако, не смотря на все трудности, наш Государь считал себя чем-то обязанным народам Европы (вот вечное русское чувство!) - и на Рождество армия, вновь предводительствуемая своим монархом, помолясь Богу, выступила в поход.
У противника дела были и вовсе плохи - Бонапарт еще из Вильны уехал в Париж собирать новую армию (и - как показало дальнейшее - это было лучшее из того, что он мог на тот момент сделать), Мюрат тоже недолго оставался за старшего в Grande Armee - то ли из-за оскудения в ее составе милой его сердцу кавалерии, то ли по какой другой причине (наш историк умалчивает) - он вскоре уехал, сдав командование Эжену Богарне. Тот не стремился угнаться за славой своего приемного отца и командовал скромно - держал свои невеликие силы по городам и тут же отступал при появлении русских колонн. Практически поголовно пешая армия ничего не могла противопоставить летучим отрядам русских и местных партизан, носившимся по Германии вдоль и поперек. Многие города сдавались без боя: Гамбург - 7 марта отряду Тетенборна, Любек - 9 марта отряду Бенкендорфа (да, именно будущему начальнику III отделения!), Дрезден - 10 марта отряду Дениса Давыдова (впрочем, сам поэт-партизан после этого успеха угодил под суд за самочинные переговоры с неприятелем). Берлин оказался чуть более крепким орешком: 10 ферваля около 2 тысяч казаков и гусар Чернышева ворвались в город, но были отражены артиллерией и пехотными каре 6-тысячного гарнизона. Однако уже 20 февраля у города показались передовые отряды Репнина - и Богарне приказал отступать. В бурлящей ликованием столице (русских командиров в буквальном смысле слова носили на руках) спустя 2 недели был оглашен скрывавшийся до сих пор союзный договор между Пруссией и Россией, подписанный 15 февраля канцлером Гарденбергом в Бреслау, а на следующий день - князем Кутузовым в Калише. Французскому послу дали знать чуть раньше - 3 марта. По этому договору Россия обязалась не подписывать мира с Францией, пока Пруссия не будет восстановлена в границах 1806 года. Не в первый и не в последний раз в истории русской крови предстояло пролиться во имя счастия чужих народов (а народы эти, дождавшись удобного момента, отплатят нам чудовищной неблагодарностью). Но винить в этом лично Александра Благословенного язык не поворачивается - это уж как у какой страны на роду написано...
Единственным сражением за первые два месяца кампании было дело под Калишем 1 февраля: 17-тысячный корпус Винцингероде разбил 10 тысяч саксонцев, взяв 6 орудий и 2 знамени. Лишь 24 марта вице-королю надоело отступать, едва завидев врага - и он решил дать бой у Магдебурга. Отдать задаром переправу через Эльбу, выводившую союзников на его коммуникации с Францией, было слишком даже для осторожного полководца. К тому же союзники - по дурной привычке немецких стратегов начала XIX века - распылили свои силы на множество колонн, так что на поле сражения силы Богарне даже несколько превосходили наступавшие войска Витгенштейна и Йорка (40 тысяч против 35). Эти 35 тысяч в свою очередь были разделены на несколько отрядов, наступавших на изрядном расстоянии друг от друга. Но из внезапного приступа смелости ничего не вышло - атака прусской пехоты, а в решительный момент - Литовских драгун - вынудила французов отступать, взрывая мосты. Было взято чуть больше тысячи пленных и несколько приведенных в негодность орудий. Но наступление союзников за Эльбу не удалось - на горизонте замаячил идущий на соединение со своим пасынком Бонапарт - и Витгенштейн предпочел не спешить. Как и в 1806 году, обе армии притягивала к себе Саксония - все самое важное должно было произойти там.
А тем временем случилось событие, оказавшее решающее влияние на весь дальнейший ход войны - 16 апреля в Бунцлау скончался князь Кутузов. Проживи хитрейший из русских полководцев еще хотя бы полгода, мы бы наверно увидели в кампании 1813 года такой же удивительный образчик безконтактной войны, каким явился поход от Тарутина до Эльбы. Но Бог судил иначе - и нас ждут гекатомбы из прусских, французских и русских трупов.

2 сентября (старого стиля) 1812 г. - вступление Бонапарта в Москву.

Если сражение, данное Кутузовым на Смоленской дороге, было стратегическим риском, то попытка повторения подобного на Поклонной горе после тех результатов, которыми окончилось 26 августа, выглядела и вовсе стратегическим безумием. Ермолов вспоминает, что у него созрел тогда своеобразный план спасения столицы - отступать от Можайска на Калугу - и Бонапарт, не посмев разделить армию на две, оставит Москву в покое. Но вероятно, сам автор побоялся оригинальности своего замысла - ниже он добавляет, что план не был никому доложен. Клаузевиц тоже упоминает подобную идею, но не считает его позитивной - во-первых, она не была обезпечена расположением воинских складов, во-вторых создавала больше проблем, чем решала. Про военный совет в Филях, окончательно решивший оставить Москву без боя, пишут разное. По свидетельству Ермолова получается так: Барклай, Уваров, Дохтуров, Остерман и Раевский - за отступление, а Коновницын, Беннингсен - и сам автор записок - за сражение. Кутузов по этой версии лишь с плохо скрываемым удовольствием присоединился к мнению большинства. У Тарле все наоборот - большинство совета горой - за сражение, и главнокомандующий лишь единоличной властью приказывает отступать. Остается предполагать, что академик использовал некие источники, неизвестные участнику событий. В любом случае, отдать приказ на сдачу древней столицы было нелегко - насколько он был дик и невозможен для сознания тогдашнего русского воинства, хорошо иллюстрирует анекдот, приводимый в книге Тарле:

Два батальона московского гарнизона, вливаясь уже в самом городе в отступающую мимо Кремля главную армию, уходили с музыкой. «Какая каналья велела вам, чтобы играла музыка?» - закричал Милорадович командиру гарнизона генерал-лейтенанту Брозину. Брозин ответил, что по уставу Петра Великого, когда гарнизон оставляет крепость, то играет музыка. «А где написано в уставе Петра Великого о сдаче Москвы? - крикнул Милорадович. - Извольте велеть замолчать музыке!»

Раздражение командующего арьергардом несложно понять: он получил из ставки иезуитский приказ (сочиненный вероятно Ермоловым) "почтить древнюю столицу видимостью сражения". Вдоволь наругавшись на проклятую бумагу, Милорадович предпочел вступить в переговоры с Мюратом. Неаполитанский король разговаривать с простым русским графом посчитал ниже своего достоинства, но прислал генерала Себастиани, с которым быстро удалось договориться. В обмен на обещание не устраивать уличных боев французы обязались не препятствовать проходу русского арьергарда через Москву. Уже на выходе из города Милорадович поехал попенять своему визави, что французская кавалерия слишком близко следовала за русской. Тот ехидно заметил, что это русские ползли через свою столицу на неприлично низкой скорости (на самом деле в этом сложно винить русскую армию - так как город решились покинуть практически все, кто мог на чем-то уехать, то выезды из него стали труднопроходимы). Клаузевиц, бывший в свите русского командующего, замечает, что при проходе через город уже кое-где что-то горело (он относит эти пожары к обычной тактике казаков). Нашему пруссаку в этот день повезло - из рядов неприятеля он услышал команду на родном языке - и подъехал осведомиться, кто перед ним. Это оказался полк брандербургских улан. Через офицера-земляка сей затерявшийся в пространствах России немец смог передать весточку родным.
Оставившая Москву армия двинулась сперва по Рязанской дороге, с нее перешла на Тульскую, а днем позже - на Калужскую. Это замысловатое движение, позволившее совершенно потеряться из виду неприятеля, получило название Тарутинского маневра. Клаузевиц не понимает, что гениального находят в таком повороте другие авторы - для него он в принципе правилен, но тривиален. Впрочем, тут же наш теоретик делает два глубокомысленных замечания: 1-е: военная наука вообще достаточно очевидна; сложность войны состоит не в нахождении верного решения - а в претворении его в жизнь в ситуации, когда все против тебя; и 2-е: в принципе было все равно куда отступать - на Владимир, на Рязань - или на Калугу. Бонапарат не имел уже сил для организации серьезного наступления ни в одном из этих направлений. Но русское командование под влиянием бородинского побоища преувеличивало силы противника раза в полтора - и продолжало его всерьез побаиваться.
А уже на следующий день после оставления нашей армией Москва запылала. Катастрофа такого масштаба - причем совершенно нетипичная для войн достаточно респектабельного XIX века - сама собой просится в решающие события кампании. Логика тут проста: зимовка в разоренной пожаром Москве стала невозможна - и Бонапарт отдал приказ об отступлении, сгубившем армию. Но вечно скептический Клаузевиц видит в такой постановке вопроса преувеличение. Признавая, что пожар был для французской армии событием крайне неприятным, наш мемуарист отказывается придавать ему судьбоносное значение. По его мнению, расположение Grande Armee в Москве на зимние квартиры было невозможно, даже если бы город и остался целехоньким. Армия, разтерявшая по пути к сердцу враждебной страны 80% своего состава, нуждалась в первую очередь в подкреплениях - а их в Москве взять было неоткуда. Альтернатива отступлению на запад была только одна - немедленный мир. И - надо сказать - такая перспектива не выглядела в те дни совершенно нереальной. Многие в русском лагере (даже доселе достаточно спокойно оценивавший обстановку Барклай) под впечатлением гибели Москвы пребывали в жестоком унынии - и не считали мир худшим из возможных исходов. Как виделись тогда вещи князю Смоленскому, мы, вероятно, никогда не узнаем - его способность говорить одним одно, а другим - другое, была непревзойденной. Но к счастью, единственный человек, который собственно и мог заключить мир - к кому и направлял Бонапарт своих посланцев - Император Александр - и слышать о этом не хотел. И причиной тому были отнюдь не тупая самоуверенность - и не замысел уйти в сибирскую келлию на 13 лет раньше срока. Клаузевиц пишет, что еще за несколько дней до Бородина в Петербурге был утвержден план наступления тремя фланговыми армиями на коммуникации Grande Armee, делавший безполезными все возможные успехи Бонапарта на московском направлении. Эпические события в районе древней столицы могли иметь любой исход - судьба войны им уже не определялась. И пусть - по саркастическому замечанию того же Клаузевица - ни одна из петербургских диспозиций так и не была выполнена - то, ради чего они писались, отменить было уже невозможно. Бонапарт, не пославший в дело гвардию в день Бородина, оказался значительно дальновиднее, чем подумали тогда о нем маршалы - гвардия еще сильно ему понадобится, чтобы не дать захлопнуться ловушке, заботливо разставленной на Березине. Не только прежде наступления зимы - прежде наступления осени - война уже была решена самими свойствами русских пространств, в которые так опрометчиво нырнула с головой Grande Armee - и выдержкой одного человека - а именно того, которого гораздо реже других называют в числе победителей Бонапарта - Государя Александра Благословенного.
Но разве могло народное сердце хоть на секунду принять такое сухое - и напрочь лишенное романтизма - объяснение одной из любимейших своих загадок? Разве мы не умели каждую большую беду, постигшую нас, претворять в поэзию?

...Полина показалась в конце аллеи, мы пошли к ней навстречу. Она приближалась скорыми шагами. Бледность ее меня поразила.

«Москва взята», — сказала она мне, не отвечая на поклон Сеникура; сердце мое сжалось, слезы потекли ручьем. Сеникур молчал, потупя глаза. «Благородные, просвещенные французы, — продолжала она голосом, дрожащим от негодования, — ознаменовали свое торжество достойным образом. Они зажгли Москву — Москва горит уже два дни». — «Что вы говорите, — закричал Сеникур, — не может быть». — «Дождитесь ночи, — отвечала она сухо, — может быть, увидите зарево». — «Боже мой! Он погиб, — сказал Сеникур; как, разве вы не видите, что пожар Москвы есть гибель всему французскому войску, что Наполеону негде, нечем будет держаться, что он принужден будет скорее отступить сквозь разоренную, опустелую сторону при приближении зимы с войском расстроенным и недовольным! И вы могли думать, что французы сами изрыли себе ад! нет, нет, русские, русские зажгли Москву. Ужасное, варварское великодушие! Теперь все решено: ваше отечество вышло из опасности; но что будет с нами, что будет с нашим императором...»

Он оставил нас. Полина и я не могли опомниться. «Неужели, — сказала она, — Сеникур прав и пожар Москвы наших рук дело? Если так... О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу».

Глаза ее так и блистали, голос так и звенел...

Пушкин. Рославлев. 1831 г.

26 августа (ст. стиля) 1812 г. - день Бородина.

По мере удаления русской армии от Смоленска генеральное сражение приближалось все неотвратимее. Разтаскивание Grande Armee на гарнизоны и фуражные команды - и медленное вливание в русское воинство резервов из внутренних губерний - привели к тому, что численности противников практически сравнялись. Если до соединения Барклая с Багратионом еще можно было как-то объяснить, почему отступаем (если не солдатам, то хотя бы штаб-офицерам), то теперь даже глаз нашего знакомого прусского подполковника не видел причин не сразиться. Искали только места, где бой будет не противен военной науке. Клаузевиц упоминает три (Ермолов - четыре) позиции: предложенных, разсмотренных - и оставленных без боя. Последняя - у села Царево-Займище, где Барклай уже приказал было рыть окопы - была отвергнута лишь из-за того, что к армии прибыл новый главнокомандующий. Старый лис, человек отчаянной храбрости (глаз, выбитый турецкой пулей, тому свидетель), лентяй и сибарит, сокрушитель Измаила, опальный царедворец, тончайший дипломат (добывший мир с портой в самый нужный момент) - генерал-от-инфантерии Голенищев-Кутузов в последнее лето своей земной жизни встал во главе русской армии - и вместе с ней шагнул в безсмертие. Клаузевиц недолюбливает старика, отзывается о нем почти язвительно - по его мнению, Барклай был в целом лучшим начальником  (мнение, почти невероятное для русского автора - но немцу можно). Но при этом он делает одно чудесное замечание: Кутузов собственно и не предполагал победить Бонапарта - он своим единственным хитрым глазом смог различить, что Бонапарт уже в пол-шаге от пропасти - и не стал мешать ему туда падать (ср. с диалогом накануне отъезда Кутузова в армию: "Дядюшка, неужели вы разсчитываете разбить самого Наполеона?" - "Отнюдь. Я разсчитываю его перехитрить"). Вся Россия ждала от него радикального поворота в войне, а он, оставив не подававших друг другу руки Барклая с Багратионом на прежних постах, приказал отступать дальше. Лучший полководец суворовской плеяды (бывший в быту полной противоположностью князю Италийскому) прекрасно понимал, что Барклай до него воевал принципиально правильно. Беда была в лишь том, что шотландец в русском мундире не обладал достаточным авторитетом в стране и армии, чтобы действовать против всех правил блистательного воинства екатеринского века. Одному Кутузову - плоти от плоти ушедшего столетия - могла доверить Россия воплощение в жизнь единственно возможной тогда барклаевской стратегии. Надо было некогда взбежать на измаильский вал, чтобы теперь иметь право сдать Москву Бонапарту (независимо от того, чья эта была идея). Барклай этого не понял (или не захотел понять) - и затаил жестокую обиду. В побоище 26 августа он будет искать верной пули - а пуля изберет его хулителя Багратиона, он удалится из армии - и вернется, чтобы ввести русские полки в Париж, потомки будут писать о нем с презрением - но довольно с него одного камер-юнкера, который напишет вдохновенно.
Позиция, предложенная Толем у села Бородино - по мнению Клаузевица - была ничем не лучше тех позиций, которые предлагались тем же Толем Барклаю (и вообще: "Россия чрезвычайно бедна позициями" - так-то, дорогие соотечественники!) Почему на этот раз нельзя было обойтись очередной серией лихих некритичных стычек (в том же духе, что и остальные бои, данные Кутузовым в ту кампанию), а необходимо было уложить половину армии, рискуя потерять и вторую ее половину - на самом деле загадка. Важнейшее сражение войны является ее самым нелогичным пунктом. Вероятно, единственным возможным ответом будет то, что не могла воля одного человека преодолеть волю десятков тысяч солдат обеих армий. Все жаждали сражения - и оно случилось. И Кутузов в нем выглядел больше наблюдателем, чем командующим.
Все началось 24 августа боем, поначалу мало отличавшимся от множества других арьергардных столкновений, но проложившим мостик к грядущему побоищу. Около села Шевардино нашими был устроен редут - на него предполагалось опереть левый фланг позиции. По последующем разсмотрении фланг отвели восточнее - к селу Семеновское (по объяснению Клаузевица, для того, чтобы путь возможного отступления - дорога на Москву - не оказалась параллельной фронту). Из-за этого редут, отстоявший от новой позиции далее пушечного выстрела, стал совершенно безполезен. Но за него зацепился арьергард Коновницына, теснимый наседающим неприятелем. Бой, первоначально имевший целью лишь выиграть время для отхода главных сил, перерос в упорную борьбу, продлившуюся до ночи. Редут несколько раз утрачивался - и снова брался в штыки. Наступившая темнота оставила то, что уцелело от маленькой крепости, в руках французов. Победителей удивило количество взятых пленных - ни одного человека. Такое ожесточение в столкновении за маловажный пункт нельзя объяснить никакой разумной необходимостью - его мог вызвать лишь дух армии, почуявшей приближение дня, когда нужно будет умереть, но не уступить.
25-го все было тихо. Армии стояли одна против другой. Бонапарт боялся лишь одного - что русские вновь в последний момент отступят. Но на этот раз отступать никто не собирался - неподвижность наших рядов была нарушена лишь пронесенной по всему фронту Смоленской иконой. Восходящее солнце 26 августа вновь заставило императора французов бросить в века фразу о солнце Аустерлица. Для русского воинства день тоже был не простой - в этот день Божья Матерь спасла Москву от полчищ Тамерлана - так что сложно было придумать лучшую дату для сражения у стен древней столицы. Под русскими знаменами было около 120 тыс. бойцов (из них - 90 тыс. - регулярные войска, остальные - казаки и ополченцы), у Бонапарта - около 130 тысяч. Учитывая то, что французам предстояло атаковать какие-никакие укрепления, возведенные за день передышки (Багратионовы флеши на левом фланге, батарею Раевского в центре и Масловские флеши на правом фланге), то такое соотношение сил позволяло надеяться на победу как той, так и другой стороне. Дополнительно уравнивало шансы превосходство русской артиллерии (несколько десятков лишних стволов - и больший калибр).
Само сражение представляло из себя поразительное по напряжению и мужеству противников применение совершенно банальных тактических идей. Атака Бонапарта против левого фланга и - после его сокрушения - против центра - была для всех очевидна уже после Шевардинского боя. Единственным проявлением инициативы с нашей стороны был рейд кавалерии Платова и Уварова во французский левый фланг, но и тот - по мнению Ермолова - был проведен кое-как, а Клаузевиц (в тот день как раз бывший адъютантом Уварова) и вовсе не верит во все эти кавалерийские диверсии - разве только если они производятся в переломный момент сражения. Багратионовы флеши пали в середине дня - но лишь после того, как неприятелю удалось повалить с коня доселе неуязвимого командира их защитников. К вечеру - после трех атак - была оставлена и попавшая под перекрестный огонь батарея Раевского. Формально свои задачи Grande Armee выполнила - но русские войска отходили в совершенном порядке, так что первоначально Кутузов даже объявил армии, что даст еще одно сражение на следующий день. Когда наметился было успех, маршалы умоляли Бонапарта бросить в бой гвардию, но Бонапарт гвардии не дал - и Клаузевиц с ним совершенно согласен. То, чего позволяла добиться обстановка, он уже добился, а оставаться вовсе без резервов посреди чужой страны - невеселая перспектива. Французы считали тогда (и продолжают считать сейчас) это сражение своей победой - так оно в принципе и есть, если считать победителем того, кто занял намеченный пункт на карте - и к тому же потерял меньше, а уложил на землю больше, чем противник. Наши участники битвы оценивают ее результат достаточно сдержанно. По словам Ермолова (раненого в тот день -  и потому оставившего описание лишь первой его половины): "неприятель одержал победу, не соответствующую его ожиданиям", а Клаузевиц просто невозмутимо утверждает, что сражение и не могло иметь никакого другого исхода, а стойкость русской линии и чрезвычайные потери - следствие всего лишь излишне глубокого построения на небольшом пространстве. Пафос вокруг этого дня имеет скорее послевоенное происхождение - сражавшиеся там (с обеих сторон) едва ли имели много причин годиться его итогами.

Но Grande Armee пришла - и ушла, Москва сгорела - и отстроилась вновь, Бонапарт пал - вновь вознесся - и снова пал; все это стало стираться, забываться, тонуть в потоке вопросов новой эпохи. И тогда народному сердцу потребовалось что-то во всей этой непонятной войне, что не сотрется, не забудется и не обезценится. И оно выбрало безошибочно:

Живые с мертвыми сравнялись.
И ночь холодная пришла,
И тех, которые остались,
Густою тьмою развела.
И батареи замолчали,
И барабаны застучали,
     Противник отступил:
Но день достался нам дороже! —
В душе сказав: помилуй Боже!
На труп застывший, как на ложе,
    Я голову склонил.

И крепко, крепко наши спали
Отчизны в роковую ночь.
Мои товарищи, вы пали!
Но этим не могли помочь. —
Однако же в преданьях славы
Все громче Римника, Полтавы
    Гремит Бородино.
Скорей обманет глас порочный,
Скорей небес погаснут очи,
Чем в памяти сынов полночи
    Изгладится оно.

Лермонтов. Поле Бородина. 1831 г.