26 августа (ст. стиля) 1812 г. - день Бородина.
По мере удаления русской армии от Смоленска генеральное сражение приближалось все неотвратимее. Разтаскивание Grande Armee на гарнизоны и фуражные команды - и медленное вливание в русское воинство резервов из внутренних губерний - привели к тому, что численности противников практически сравнялись. Если до соединения Барклая с Багратионом еще можно было как-то объяснить, почему отступаем (если не солдатам, то хотя бы штаб-офицерам), то теперь даже глаз нашего знакомого прусского подполковника не видел причин не сразиться. Искали только места, где бой будет не противен военной науке. Клаузевиц упоминает три (Ермолов - четыре) позиции: предложенных, разсмотренных - и оставленных без боя. Последняя - у села Царево-Займище, где Барклай уже приказал было рыть окопы - была отвергнута лишь из-за того, что к армии прибыл новый главнокомандующий. Старый лис, человек отчаянной храбрости (глаз, выбитый турецкой пулей, тому свидетель), лентяй и сибарит, сокрушитель Измаила, опальный царедворец, тончайший дипломат (добывший мир с портой в самый нужный момент) - генерал-от-инфантерии Голенищев-Кутузов в последнее лето своей земной жизни встал во главе русской армии - и вместе с ней шагнул в безсмертие. Клаузевиц недолюбливает старика, отзывается о нем почти язвительно - по его мнению, Барклай был в целом лучшим начальником (мнение, почти невероятное для русского автора - но немцу можно). Но при этом он делает одно чудесное замечание: Кутузов собственно и не предполагал победить Бонапарта - он своим единственным хитрым глазом смог различить, что Бонапарт уже в пол-шаге от пропасти - и не стал мешать ему туда падать (ср. с диалогом накануне отъезда Кутузова в армию: "Дядюшка, неужели вы разсчитываете разбить самого Наполеона?" - "Отнюдь. Я разсчитываю его перехитрить"). Вся Россия ждала от него радикального поворота в войне, а он, оставив не подававших друг другу руки Барклая с Багратионом на прежних постах, приказал отступать дальше. Лучший полководец суворовской плеяды (бывший в быту полной противоположностью князю Италийскому) прекрасно понимал, что Барклай до него воевал принципиально правильно. Беда была в лишь том, что шотландец в русском мундире не обладал достаточным авторитетом в стране и армии, чтобы действовать против всех правил блистательного воинства екатеринского века. Одному Кутузову - плоти от плоти ушедшего столетия - могла доверить Россия воплощение в жизнь единственно возможной тогда барклаевской стратегии. Надо было некогда взбежать на измаильский вал, чтобы теперь иметь право сдать Москву Бонапарту (независимо от того, чья эта была идея). Барклай этого не понял (или не захотел понять) - и затаил жестокую обиду. В побоище 26 августа он будет искать верной пули - а пуля изберет его хулителя Багратиона, он удалится из армии - и вернется, чтобы ввести русские полки в Париж, потомки будут писать о нем с презрением - но довольно с него одного камер-юнкера, который напишет вдохновенно.
Позиция, предложенная Толем у села Бородино - по мнению Клаузевица - была ничем не лучше тех позиций, которые предлагались тем же Толем Барклаю (и вообще: "Россия чрезвычайно бедна позициями" - так-то, дорогие соотечественники!) Почему на этот раз нельзя было обойтись очередной серией лихих некритичных стычек (в том же духе, что и остальные бои, данные Кутузовым в ту кампанию), а необходимо было уложить половину армии, рискуя потерять и вторую ее половину - на самом деле загадка. Важнейшее сражение войны является ее самым нелогичным пунктом. Вероятно, единственным возможным ответом будет то, что не могла воля одного человека преодолеть волю десятков тысяч солдат обеих армий. Все жаждали сражения - и оно случилось. И Кутузов в нем выглядел больше наблюдателем, чем командующим.
Все началось 24 августа боем, поначалу мало отличавшимся от множества других арьергардных столкновений, но проложившим мостик к грядущему побоищу. Около села Шевардино нашими был устроен редут - на него предполагалось опереть левый фланг позиции. По последующем разсмотрении фланг отвели восточнее - к селу Семеновское (по объяснению Клаузевица, для того, чтобы путь возможного отступления - дорога на Москву - не оказалась параллельной фронту). Из-за этого редут, отстоявший от новой позиции далее пушечного выстрела, стал совершенно безполезен. Но за него зацепился арьергард Коновницына, теснимый наседающим неприятелем. Бой, первоначально имевший целью лишь выиграть время для отхода главных сил, перерос в упорную борьбу, продлившуюся до ночи. Редут несколько раз утрачивался - и снова брался в штыки. Наступившая темнота оставила то, что уцелело от маленькой крепости, в руках французов. Победителей удивило количество взятых пленных - ни одного человека. Такое ожесточение в столкновении за маловажный пункт нельзя объяснить никакой разумной необходимостью - его мог вызвать лишь дух армии, почуявшей приближение дня, когда нужно будет умереть, но не уступить.
25-го все было тихо. Армии стояли одна против другой. Бонапарт боялся лишь одного - что русские вновь в последний момент отступят. Но на этот раз отступать никто не собирался - неподвижность наших рядов была нарушена лишь пронесенной по всему фронту Смоленской иконой. Восходящее солнце 26 августа вновь заставило императора французов бросить в века фразу о солнце Аустерлица. Для русского воинства день тоже был не простой - в этот день Божья Матерь спасла Москву от полчищ Тамерлана - так что сложно было придумать лучшую дату для сражения у стен древней столицы. Под русскими знаменами было около 120 тыс. бойцов (из них - 90 тыс. - регулярные войска, остальные - казаки и ополченцы), у Бонапарта - около 130 тысяч. Учитывая то, что французам предстояло атаковать какие-никакие укрепления, возведенные за день передышки (Багратионовы флеши на левом фланге, батарею Раевского в центре и Масловские флеши на правом фланге), то такое соотношение сил позволяло надеяться на победу как той, так и другой стороне. Дополнительно уравнивало шансы превосходство русской артиллерии (несколько десятков лишних стволов - и больший калибр).
Само сражение представляло из себя поразительное по напряжению и мужеству противников применение совершенно банальных тактических идей. Атака Бонапарта против левого фланга и - после его сокрушения - против центра - была для всех очевидна уже после Шевардинского боя. Единственным проявлением инициативы с нашей стороны был рейд кавалерии Платова и Уварова во французский левый фланг, но и тот - по мнению Ермолова - был проведен кое-как, а Клаузевиц (в тот день как раз бывший адъютантом Уварова) и вовсе не верит во все эти кавалерийские диверсии - разве только если они производятся в переломный момент сражения. Багратионовы флеши пали в середине дня - но лишь после того, как неприятелю удалось повалить с коня доселе неуязвимого командира их защитников. К вечеру - после трех атак - была оставлена и попавшая под перекрестный огонь батарея Раевского. Формально свои задачи Grande Armee выполнила - но русские войска отходили в совершенном порядке, так что первоначально Кутузов даже объявил армии, что даст еще одно сражение на следующий день. Когда наметился было успех, маршалы умоляли Бонапарта бросить в бой гвардию, но Бонапарт гвардии не дал - и Клаузевиц с ним совершенно согласен. То, чего позволяла добиться обстановка, он уже добился, а оставаться вовсе без резервов посреди чужой страны - невеселая перспектива. Французы считали тогда (и продолжают считать сейчас) это сражение своей победой - так оно в принципе и есть, если считать победителем того, кто занял намеченный пункт на карте - и к тому же потерял меньше, а уложил на землю больше, чем противник. Наши участники битвы оценивают ее результат достаточно сдержанно. По словам Ермолова (раненого в тот день - и потому оставившего описание лишь первой его половины): "неприятель одержал победу, не соответствующую его ожиданиям", а Клаузевиц просто невозмутимо утверждает, что сражение и не могло иметь никакого другого исхода, а стойкость русской линии и чрезвычайные потери - следствие всего лишь излишне глубокого построения на небольшом пространстве. Пафос вокруг этого дня имеет скорее послевоенное происхождение - сражавшиеся там (с обеих сторон) едва ли имели много причин годиться его итогами.
Но Grande Armee пришла - и ушла, Москва сгорела - и отстроилась вновь, Бонапарт пал - вновь вознесся - и снова пал; все это стало стираться, забываться, тонуть в потоке вопросов новой эпохи. И тогда народному сердцу потребовалось что-то во всей этой непонятной войне, что не сотрется, не забудется и не обезценится. И оно выбрало безошибочно:
Живые с мертвыми сравнялись.
И ночь холодная пришла,
И тех, которые остались,
Густою тьмою развела.
И батареи замолчали,
И барабаны застучали,
Противник отступил:
Но день достался нам дороже! —
В душе сказав: помилуй Боже!
На труп застывший, как на ложе,
Я голову склонил.
И крепко, крепко наши спали
Отчизны в роковую ночь.
Мои товарищи, вы пали!
Но этим не могли помочь. —
Однако же в преданьях славы
Все громче Римника, Полтавы
Гремит Бородино.
Скорей обманет глас порочный,
Скорей небес погаснут очи,
Чем в памяти сынов полночи
Изгладится оно.
По мере удаления русской армии от Смоленска генеральное сражение приближалось все неотвратимее. Разтаскивание Grande Armee на гарнизоны и фуражные команды - и медленное вливание в русское воинство резервов из внутренних губерний - привели к тому, что численности противников практически сравнялись. Если до соединения Барклая с Багратионом еще можно было как-то объяснить, почему отступаем (если не солдатам, то хотя бы штаб-офицерам), то теперь даже глаз нашего знакомого прусского подполковника не видел причин не сразиться. Искали только места, где бой будет не противен военной науке. Клаузевиц упоминает три (Ермолов - четыре) позиции: предложенных, разсмотренных - и оставленных без боя. Последняя - у села Царево-Займище, где Барклай уже приказал было рыть окопы - была отвергнута лишь из-за того, что к армии прибыл новый главнокомандующий. Старый лис, человек отчаянной храбрости (глаз, выбитый турецкой пулей, тому свидетель), лентяй и сибарит, сокрушитель Измаила, опальный царедворец, тончайший дипломат (добывший мир с портой в самый нужный момент) - генерал-от-инфантерии Голенищев-Кутузов в последнее лето своей земной жизни встал во главе русской армии - и вместе с ней шагнул в безсмертие. Клаузевиц недолюбливает старика, отзывается о нем почти язвительно - по его мнению, Барклай был в целом лучшим начальником (мнение, почти невероятное для русского автора - но немцу можно). Но при этом он делает одно чудесное замечание: Кутузов собственно и не предполагал победить Бонапарта - он своим единственным хитрым глазом смог различить, что Бонапарт уже в пол-шаге от пропасти - и не стал мешать ему туда падать (ср. с диалогом накануне отъезда Кутузова в армию: "Дядюшка, неужели вы разсчитываете разбить самого Наполеона?" - "Отнюдь. Я разсчитываю его перехитрить"). Вся Россия ждала от него радикального поворота в войне, а он, оставив не подававших друг другу руки Барклая с Багратионом на прежних постах, приказал отступать дальше. Лучший полководец суворовской плеяды (бывший в быту полной противоположностью князю Италийскому) прекрасно понимал, что Барклай до него воевал принципиально правильно. Беда была в лишь том, что шотландец в русском мундире не обладал достаточным авторитетом в стране и армии, чтобы действовать против всех правил блистательного воинства екатеринского века. Одному Кутузову - плоти от плоти ушедшего столетия - могла доверить Россия воплощение в жизнь единственно возможной тогда барклаевской стратегии. Надо было некогда взбежать на измаильский вал, чтобы теперь иметь право сдать Москву Бонапарту (независимо от того, чья эта была идея). Барклай этого не понял (или не захотел понять) - и затаил жестокую обиду. В побоище 26 августа он будет искать верной пули - а пуля изберет его хулителя Багратиона, он удалится из армии - и вернется, чтобы ввести русские полки в Париж, потомки будут писать о нем с презрением - но довольно с него одного камер-юнкера, который напишет вдохновенно.
Позиция, предложенная Толем у села Бородино - по мнению Клаузевица - была ничем не лучше тех позиций, которые предлагались тем же Толем Барклаю (и вообще: "Россия чрезвычайно бедна позициями" - так-то, дорогие соотечественники!) Почему на этот раз нельзя было обойтись очередной серией лихих некритичных стычек (в том же духе, что и остальные бои, данные Кутузовым в ту кампанию), а необходимо было уложить половину армии, рискуя потерять и вторую ее половину - на самом деле загадка. Важнейшее сражение войны является ее самым нелогичным пунктом. Вероятно, единственным возможным ответом будет то, что не могла воля одного человека преодолеть волю десятков тысяч солдат обеих армий. Все жаждали сражения - и оно случилось. И Кутузов в нем выглядел больше наблюдателем, чем командующим.
Все началось 24 августа боем, поначалу мало отличавшимся от множества других арьергардных столкновений, но проложившим мостик к грядущему побоищу. Около села Шевардино нашими был устроен редут - на него предполагалось опереть левый фланг позиции. По последующем разсмотрении фланг отвели восточнее - к селу Семеновское (по объяснению Клаузевица, для того, чтобы путь возможного отступления - дорога на Москву - не оказалась параллельной фронту). Из-за этого редут, отстоявший от новой позиции далее пушечного выстрела, стал совершенно безполезен. Но за него зацепился арьергард Коновницына, теснимый наседающим неприятелем. Бой, первоначально имевший целью лишь выиграть время для отхода главных сил, перерос в упорную борьбу, продлившуюся до ночи. Редут несколько раз утрачивался - и снова брался в штыки. Наступившая темнота оставила то, что уцелело от маленькой крепости, в руках французов. Победителей удивило количество взятых пленных - ни одного человека. Такое ожесточение в столкновении за маловажный пункт нельзя объяснить никакой разумной необходимостью - его мог вызвать лишь дух армии, почуявшей приближение дня, когда нужно будет умереть, но не уступить.
25-го все было тихо. Армии стояли одна против другой. Бонапарт боялся лишь одного - что русские вновь в последний момент отступят. Но на этот раз отступать никто не собирался - неподвижность наших рядов была нарушена лишь пронесенной по всему фронту Смоленской иконой. Восходящее солнце 26 августа вновь заставило императора французов бросить в века фразу о солнце Аустерлица. Для русского воинства день тоже был не простой - в этот день Божья Матерь спасла Москву от полчищ Тамерлана - так что сложно было придумать лучшую дату для сражения у стен древней столицы. Под русскими знаменами было около 120 тыс. бойцов (из них - 90 тыс. - регулярные войска, остальные - казаки и ополченцы), у Бонапарта - около 130 тысяч. Учитывая то, что французам предстояло атаковать какие-никакие укрепления, возведенные за день передышки (Багратионовы флеши на левом фланге, батарею Раевского в центре и Масловские флеши на правом фланге), то такое соотношение сил позволяло надеяться на победу как той, так и другой стороне. Дополнительно уравнивало шансы превосходство русской артиллерии (несколько десятков лишних стволов - и больший калибр).
Само сражение представляло из себя поразительное по напряжению и мужеству противников применение совершенно банальных тактических идей. Атака Бонапарта против левого фланга и - после его сокрушения - против центра - была для всех очевидна уже после Шевардинского боя. Единственным проявлением инициативы с нашей стороны был рейд кавалерии Платова и Уварова во французский левый фланг, но и тот - по мнению Ермолова - был проведен кое-как, а Клаузевиц (в тот день как раз бывший адъютантом Уварова) и вовсе не верит во все эти кавалерийские диверсии - разве только если они производятся в переломный момент сражения. Багратионовы флеши пали в середине дня - но лишь после того, как неприятелю удалось повалить с коня доселе неуязвимого командира их защитников. К вечеру - после трех атак - была оставлена и попавшая под перекрестный огонь батарея Раевского. Формально свои задачи Grande Armee выполнила - но русские войска отходили в совершенном порядке, так что первоначально Кутузов даже объявил армии, что даст еще одно сражение на следующий день. Когда наметился было успех, маршалы умоляли Бонапарта бросить в бой гвардию, но Бонапарт гвардии не дал - и Клаузевиц с ним совершенно согласен. То, чего позволяла добиться обстановка, он уже добился, а оставаться вовсе без резервов посреди чужой страны - невеселая перспектива. Французы считали тогда (и продолжают считать сейчас) это сражение своей победой - так оно в принципе и есть, если считать победителем того, кто занял намеченный пункт на карте - и к тому же потерял меньше, а уложил на землю больше, чем противник. Наши участники битвы оценивают ее результат достаточно сдержанно. По словам Ермолова (раненого в тот день - и потому оставившего описание лишь первой его половины): "неприятель одержал победу, не соответствующую его ожиданиям", а Клаузевиц просто невозмутимо утверждает, что сражение и не могло иметь никакого другого исхода, а стойкость русской линии и чрезвычайные потери - следствие всего лишь излишне глубокого построения на небольшом пространстве. Пафос вокруг этого дня имеет скорее послевоенное происхождение - сражавшиеся там (с обеих сторон) едва ли имели много причин годиться его итогами.
Но Grande Armee пришла - и ушла, Москва сгорела - и отстроилась вновь, Бонапарт пал - вновь вознесся - и снова пал; все это стало стираться, забываться, тонуть в потоке вопросов новой эпохи. И тогда народному сердцу потребовалось что-то во всей этой непонятной войне, что не сотрется, не забудется и не обезценится. И оно выбрало безошибочно:
Живые с мертвыми сравнялись.
И ночь холодная пришла,
И тех, которые остались,
Густою тьмою развела.
И батареи замолчали,
И барабаны застучали,
Противник отступил:
Но день достался нам дороже! —
В душе сказав: помилуй Боже!
На труп застывший, как на ложе,
Я голову склонил.
И крепко, крепко наши спали
Отчизны в роковую ночь.
Мои товарищи, вы пали!
Но этим не могли помочь. —
Однако же в преданьях славы
Все громче Римника, Полтавы
Гремит Бородино.
Скорей обманет глас порочный,
Скорей небес погаснут очи,
Чем в памяти сынов полночи
Изгладится оно.
Лермонтов. Поле Бородина. 1831 г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий