2 сентября (старого стиля) 1812 г. - вступление Бонапарта в Москву.

Если сражение, данное Кутузовым на Смоленской дороге, было стратегическим риском, то попытка повторения подобного на Поклонной горе после тех результатов, которыми окончилось 26 августа, выглядела и вовсе стратегическим безумием. Ермолов вспоминает, что у него созрел тогда своеобразный план спасения столицы - отступать от Можайска на Калугу - и Бонапарт, не посмев разделить армию на две, оставит Москву в покое. Но вероятно, сам автор побоялся оригинальности своего замысла - ниже он добавляет, что план не был никому доложен. Клаузевиц тоже упоминает подобную идею, но не считает его позитивной - во-первых, она не была обезпечена расположением воинских складов, во-вторых создавала больше проблем, чем решала. Про военный совет в Филях, окончательно решивший оставить Москву без боя, пишут разное. По свидетельству Ермолова получается так: Барклай, Уваров, Дохтуров, Остерман и Раевский - за отступление, а Коновницын, Беннингсен - и сам автор записок - за сражение. Кутузов по этой версии лишь с плохо скрываемым удовольствием присоединился к мнению большинства. У Тарле все наоборот - большинство совета горой - за сражение, и главнокомандующий лишь единоличной властью приказывает отступать. Остается предполагать, что академик использовал некие источники, неизвестные участнику событий. В любом случае, отдать приказ на сдачу древней столицы было нелегко - насколько он был дик и невозможен для сознания тогдашнего русского воинства, хорошо иллюстрирует анекдот, приводимый в книге Тарле:

Два батальона московского гарнизона, вливаясь уже в самом городе в отступающую мимо Кремля главную армию, уходили с музыкой. «Какая каналья велела вам, чтобы играла музыка?» - закричал Милорадович командиру гарнизона генерал-лейтенанту Брозину. Брозин ответил, что по уставу Петра Великого, когда гарнизон оставляет крепость, то играет музыка. «А где написано в уставе Петра Великого о сдаче Москвы? - крикнул Милорадович. - Извольте велеть замолчать музыке!»

Раздражение командующего арьергардом несложно понять: он получил из ставки иезуитский приказ (сочиненный вероятно Ермоловым) "почтить древнюю столицу видимостью сражения". Вдоволь наругавшись на проклятую бумагу, Милорадович предпочел вступить в переговоры с Мюратом. Неаполитанский король разговаривать с простым русским графом посчитал ниже своего достоинства, но прислал генерала Себастиани, с которым быстро удалось договориться. В обмен на обещание не устраивать уличных боев французы обязались не препятствовать проходу русского арьергарда через Москву. Уже на выходе из города Милорадович поехал попенять своему визави, что французская кавалерия слишком близко следовала за русской. Тот ехидно заметил, что это русские ползли через свою столицу на неприлично низкой скорости (на самом деле в этом сложно винить русскую армию - так как город решились покинуть практически все, кто мог на чем-то уехать, то выезды из него стали труднопроходимы). Клаузевиц, бывший в свите русского командующего, замечает, что при проходе через город уже кое-где что-то горело (он относит эти пожары к обычной тактике казаков). Нашему пруссаку в этот день повезло - из рядов неприятеля он услышал команду на родном языке - и подъехал осведомиться, кто перед ним. Это оказался полк брандербургских улан. Через офицера-земляка сей затерявшийся в пространствах России немец смог передать весточку родным.
Оставившая Москву армия двинулась сперва по Рязанской дороге, с нее перешла на Тульскую, а днем позже - на Калужскую. Это замысловатое движение, позволившее совершенно потеряться из виду неприятеля, получило название Тарутинского маневра. Клаузевиц не понимает, что гениального находят в таком повороте другие авторы - для него он в принципе правилен, но тривиален. Впрочем, тут же наш теоретик делает два глубокомысленных замечания: 1-е: военная наука вообще достаточно очевидна; сложность войны состоит не в нахождении верного решения - а в претворении его в жизнь в ситуации, когда все против тебя; и 2-е: в принципе было все равно куда отступать - на Владимир, на Рязань - или на Калугу. Бонапарат не имел уже сил для организации серьезного наступления ни в одном из этих направлений. Но русское командование под влиянием бородинского побоища преувеличивало силы противника раза в полтора - и продолжало его всерьез побаиваться.
А уже на следующий день после оставления нашей армией Москва запылала. Катастрофа такого масштаба - причем совершенно нетипичная для войн достаточно респектабельного XIX века - сама собой просится в решающие события кампании. Логика тут проста: зимовка в разоренной пожаром Москве стала невозможна - и Бонапарт отдал приказ об отступлении, сгубившем армию. Но вечно скептический Клаузевиц видит в такой постановке вопроса преувеличение. Признавая, что пожар был для французской армии событием крайне неприятным, наш мемуарист отказывается придавать ему судьбоносное значение. По его мнению, расположение Grande Armee в Москве на зимние квартиры было невозможно, даже если бы город и остался целехоньким. Армия, разтерявшая по пути к сердцу враждебной страны 80% своего состава, нуждалась в первую очередь в подкреплениях - а их в Москве взять было неоткуда. Альтернатива отступлению на запад была только одна - немедленный мир. И - надо сказать - такая перспектива не выглядела в те дни совершенно нереальной. Многие в русском лагере (даже доселе достаточно спокойно оценивавший обстановку Барклай) под впечатлением гибели Москвы пребывали в жестоком унынии - и не считали мир худшим из возможных исходов. Как виделись тогда вещи князю Смоленскому, мы, вероятно, никогда не узнаем - его способность говорить одним одно, а другим - другое, была непревзойденной. Но к счастью, единственный человек, который собственно и мог заключить мир - к кому и направлял Бонапарт своих посланцев - Император Александр - и слышать о этом не хотел. И причиной тому были отнюдь не тупая самоуверенность - и не замысел уйти в сибирскую келлию на 13 лет раньше срока. Клаузевиц пишет, что еще за несколько дней до Бородина в Петербурге был утвержден план наступления тремя фланговыми армиями на коммуникации Grande Armee, делавший безполезными все возможные успехи Бонапарта на московском направлении. Эпические события в районе древней столицы могли иметь любой исход - судьба войны им уже не определялась. И пусть - по саркастическому замечанию того же Клаузевица - ни одна из петербургских диспозиций так и не была выполнена - то, ради чего они писались, отменить было уже невозможно. Бонапарт, не пославший в дело гвардию в день Бородина, оказался значительно дальновиднее, чем подумали тогда о нем маршалы - гвардия еще сильно ему понадобится, чтобы не дать захлопнуться ловушке, заботливо разставленной на Березине. Не только прежде наступления зимы - прежде наступления осени - война уже была решена самими свойствами русских пространств, в которые так опрометчиво нырнула с головой Grande Armee - и выдержкой одного человека - а именно того, которого гораздо реже других называют в числе победителей Бонапарта - Государя Александра Благословенного.
Но разве могло народное сердце хоть на секунду принять такое сухое - и напрочь лишенное романтизма - объяснение одной из любимейших своих загадок? Разве мы не умели каждую большую беду, постигшую нас, претворять в поэзию?

...Полина показалась в конце аллеи, мы пошли к ней навстречу. Она приближалась скорыми шагами. Бледность ее меня поразила.

«Москва взята», — сказала она мне, не отвечая на поклон Сеникура; сердце мое сжалось, слезы потекли ручьем. Сеникур молчал, потупя глаза. «Благородные, просвещенные французы, — продолжала она голосом, дрожащим от негодования, — ознаменовали свое торжество достойным образом. Они зажгли Москву — Москва горит уже два дни». — «Что вы говорите, — закричал Сеникур, — не может быть». — «Дождитесь ночи, — отвечала она сухо, — может быть, увидите зарево». — «Боже мой! Он погиб, — сказал Сеникур; как, разве вы не видите, что пожар Москвы есть гибель всему французскому войску, что Наполеону негде, нечем будет держаться, что он принужден будет скорее отступить сквозь разоренную, опустелую сторону при приближении зимы с войском расстроенным и недовольным! И вы могли думать, что французы сами изрыли себе ад! нет, нет, русские, русские зажгли Москву. Ужасное, варварское великодушие! Теперь все решено: ваше отечество вышло из опасности; но что будет с нами, что будет с нашим императором...»

Он оставил нас. Полина и я не могли опомниться. «Неужели, — сказала она, — Сеникур прав и пожар Москвы наших рук дело? Если так... О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу».

Глаза ее так и блистали, голос так и звенел...

Пушкин. Рославлев. 1831 г.

26 августа (ст. стиля) 1812 г. - день Бородина.

По мере удаления русской армии от Смоленска генеральное сражение приближалось все неотвратимее. Разтаскивание Grande Armee на гарнизоны и фуражные команды - и медленное вливание в русское воинство резервов из внутренних губерний - привели к тому, что численности противников практически сравнялись. Если до соединения Барклая с Багратионом еще можно было как-то объяснить, почему отступаем (если не солдатам, то хотя бы штаб-офицерам), то теперь даже глаз нашего знакомого прусского подполковника не видел причин не сразиться. Искали только места, где бой будет не противен военной науке. Клаузевиц упоминает три (Ермолов - четыре) позиции: предложенных, разсмотренных - и оставленных без боя. Последняя - у села Царево-Займище, где Барклай уже приказал было рыть окопы - была отвергнута лишь из-за того, что к армии прибыл новый главнокомандующий. Старый лис, человек отчаянной храбрости (глаз, выбитый турецкой пулей, тому свидетель), лентяй и сибарит, сокрушитель Измаила, опальный царедворец, тончайший дипломат (добывший мир с портой в самый нужный момент) - генерал-от-инфантерии Голенищев-Кутузов в последнее лето своей земной жизни встал во главе русской армии - и вместе с ней шагнул в безсмертие. Клаузевиц недолюбливает старика, отзывается о нем почти язвительно - по его мнению, Барклай был в целом лучшим начальником  (мнение, почти невероятное для русского автора - но немцу можно). Но при этом он делает одно чудесное замечание: Кутузов собственно и не предполагал победить Бонапарта - он своим единственным хитрым глазом смог различить, что Бонапарт уже в пол-шаге от пропасти - и не стал мешать ему туда падать (ср. с диалогом накануне отъезда Кутузова в армию: "Дядюшка, неужели вы разсчитываете разбить самого Наполеона?" - "Отнюдь. Я разсчитываю его перехитрить"). Вся Россия ждала от него радикального поворота в войне, а он, оставив не подававших друг другу руки Барклая с Багратионом на прежних постах, приказал отступать дальше. Лучший полководец суворовской плеяды (бывший в быту полной противоположностью князю Италийскому) прекрасно понимал, что Барклай до него воевал принципиально правильно. Беда была в лишь том, что шотландец в русском мундире не обладал достаточным авторитетом в стране и армии, чтобы действовать против всех правил блистательного воинства екатеринского века. Одному Кутузову - плоти от плоти ушедшего столетия - могла доверить Россия воплощение в жизнь единственно возможной тогда барклаевской стратегии. Надо было некогда взбежать на измаильский вал, чтобы теперь иметь право сдать Москву Бонапарту (независимо от того, чья эта была идея). Барклай этого не понял (или не захотел понять) - и затаил жестокую обиду. В побоище 26 августа он будет искать верной пули - а пуля изберет его хулителя Багратиона, он удалится из армии - и вернется, чтобы ввести русские полки в Париж, потомки будут писать о нем с презрением - но довольно с него одного камер-юнкера, который напишет вдохновенно.
Позиция, предложенная Толем у села Бородино - по мнению Клаузевица - была ничем не лучше тех позиций, которые предлагались тем же Толем Барклаю (и вообще: "Россия чрезвычайно бедна позициями" - так-то, дорогие соотечественники!) Почему на этот раз нельзя было обойтись очередной серией лихих некритичных стычек (в том же духе, что и остальные бои, данные Кутузовым в ту кампанию), а необходимо было уложить половину армии, рискуя потерять и вторую ее половину - на самом деле загадка. Важнейшее сражение войны является ее самым нелогичным пунктом. Вероятно, единственным возможным ответом будет то, что не могла воля одного человека преодолеть волю десятков тысяч солдат обеих армий. Все жаждали сражения - и оно случилось. И Кутузов в нем выглядел больше наблюдателем, чем командующим.
Все началось 24 августа боем, поначалу мало отличавшимся от множества других арьергардных столкновений, но проложившим мостик к грядущему побоищу. Около села Шевардино нашими был устроен редут - на него предполагалось опереть левый фланг позиции. По последующем разсмотрении фланг отвели восточнее - к селу Семеновское (по объяснению Клаузевица, для того, чтобы путь возможного отступления - дорога на Москву - не оказалась параллельной фронту). Из-за этого редут, отстоявший от новой позиции далее пушечного выстрела, стал совершенно безполезен. Но за него зацепился арьергард Коновницына, теснимый наседающим неприятелем. Бой, первоначально имевший целью лишь выиграть время для отхода главных сил, перерос в упорную борьбу, продлившуюся до ночи. Редут несколько раз утрачивался - и снова брался в штыки. Наступившая темнота оставила то, что уцелело от маленькой крепости, в руках французов. Победителей удивило количество взятых пленных - ни одного человека. Такое ожесточение в столкновении за маловажный пункт нельзя объяснить никакой разумной необходимостью - его мог вызвать лишь дух армии, почуявшей приближение дня, когда нужно будет умереть, но не уступить.
25-го все было тихо. Армии стояли одна против другой. Бонапарт боялся лишь одного - что русские вновь в последний момент отступят. Но на этот раз отступать никто не собирался - неподвижность наших рядов была нарушена лишь пронесенной по всему фронту Смоленской иконой. Восходящее солнце 26 августа вновь заставило императора французов бросить в века фразу о солнце Аустерлица. Для русского воинства день тоже был не простой - в этот день Божья Матерь спасла Москву от полчищ Тамерлана - так что сложно было придумать лучшую дату для сражения у стен древней столицы. Под русскими знаменами было около 120 тыс. бойцов (из них - 90 тыс. - регулярные войска, остальные - казаки и ополченцы), у Бонапарта - около 130 тысяч. Учитывая то, что французам предстояло атаковать какие-никакие укрепления, возведенные за день передышки (Багратионовы флеши на левом фланге, батарею Раевского в центре и Масловские флеши на правом фланге), то такое соотношение сил позволяло надеяться на победу как той, так и другой стороне. Дополнительно уравнивало шансы превосходство русской артиллерии (несколько десятков лишних стволов - и больший калибр).
Само сражение представляло из себя поразительное по напряжению и мужеству противников применение совершенно банальных тактических идей. Атака Бонапарта против левого фланга и - после его сокрушения - против центра - была для всех очевидна уже после Шевардинского боя. Единственным проявлением инициативы с нашей стороны был рейд кавалерии Платова и Уварова во французский левый фланг, но и тот - по мнению Ермолова - был проведен кое-как, а Клаузевиц (в тот день как раз бывший адъютантом Уварова) и вовсе не верит во все эти кавалерийские диверсии - разве только если они производятся в переломный момент сражения. Багратионовы флеши пали в середине дня - но лишь после того, как неприятелю удалось повалить с коня доселе неуязвимого командира их защитников. К вечеру - после трех атак - была оставлена и попавшая под перекрестный огонь батарея Раевского. Формально свои задачи Grande Armee выполнила - но русские войска отходили в совершенном порядке, так что первоначально Кутузов даже объявил армии, что даст еще одно сражение на следующий день. Когда наметился было успех, маршалы умоляли Бонапарта бросить в бой гвардию, но Бонапарт гвардии не дал - и Клаузевиц с ним совершенно согласен. То, чего позволяла добиться обстановка, он уже добился, а оставаться вовсе без резервов посреди чужой страны - невеселая перспектива. Французы считали тогда (и продолжают считать сейчас) это сражение своей победой - так оно в принципе и есть, если считать победителем того, кто занял намеченный пункт на карте - и к тому же потерял меньше, а уложил на землю больше, чем противник. Наши участники битвы оценивают ее результат достаточно сдержанно. По словам Ермолова (раненого в тот день -  и потому оставившего описание лишь первой его половины): "неприятель одержал победу, не соответствующую его ожиданиям", а Клаузевиц просто невозмутимо утверждает, что сражение и не могло иметь никакого другого исхода, а стойкость русской линии и чрезвычайные потери - следствие всего лишь излишне глубокого построения на небольшом пространстве. Пафос вокруг этого дня имеет скорее послевоенное происхождение - сражавшиеся там (с обеих сторон) едва ли имели много причин годиться его итогами.

Но Grande Armee пришла - и ушла, Москва сгорела - и отстроилась вновь, Бонапарт пал - вновь вознесся - и снова пал; все это стало стираться, забываться, тонуть в потоке вопросов новой эпохи. И тогда народному сердцу потребовалось что-то во всей этой непонятной войне, что не сотрется, не забудется и не обезценится. И оно выбрало безошибочно:

Живые с мертвыми сравнялись.
И ночь холодная пришла,
И тех, которые остались,
Густою тьмою развела.
И батареи замолчали,
И барабаны застучали,
     Противник отступил:
Но день достался нам дороже! —
В душе сказав: помилуй Боже!
На труп застывший, как на ложе,
    Я голову склонил.

И крепко, крепко наши спали
Отчизны в роковую ночь.
Мои товарищи, вы пали!
Но этим не могли помочь. —
Однако же в преданьях славы
Все громче Римника, Полтавы
    Гремит Бородино.
Скорей обманет глас порочный,
Скорей небес погаснут очи,
Чем в памяти сынов полночи
    Изгладится оно.

Лермонтов. Поле Бородина. 1831 г.

4-6 августа (ст. стиля) 1812 г. - Смоленское сражение.

После блистательного бегства армии Барклая из-под Витебска Бонапарту было, о чем задуматься. Вероятно, впервые с начала войны перед ним явственно встал вопрос: "А вдруг отступление русских - это не слабость, а стратегия?" С одной стороны, всякий раз, когда Барклай отдавал приказ не принимать боя - и отступать - на то были причины в соотношении сил и характере позиции в данном пункте в данный момент времени, с другой - он бы не отдавал бы таких приказов, не существуй у него некой стратегической концепции, допускающей их возможность (а ведь русская армия тех лет так не воевала - она привыкла бить врага на чужой земле. Например, Ермолов - не безусый корнет, а боевой генерал - и то пишет, что до Смоленска "не видел пылающих городов своего отечества"). Как тут было не вспомнить Геродота! В первый момент мысль прекратить безцельную погоню за "скифами" показалась Бонапарту трезвой - и на следующий день после исчезновения из вида 1-й армии он объявил маршалам, что остается зимовать в Витебске - а на Москву пойдет в следующую кампанию. Но спустя всего 2 дня решение сменилось на противоположное - идти на Смоленск и пытаться все-таки навязать русским генеральное сражение. И - надо же! - все маршалы (кроме Мюрата, который был за наступление, и Даву, преследовавшего армию Багратиона, а потому отсутствующего в Витебске) выступили с резкими возражениями. Тарле в своей книге уделяет несколько абзацев спору Бонапарта с графом Дарю (генерал-интендантом Grande Armee) о перспективах кампании, длившемуся 8 часов (!). Общий смысл возражений соратников был такой: ни взятие Смоленска, ни взятие Москвы не дает никаких политических преимуществ, а снабжение армии разваливается уже сейчас, когда до цели еще больше полпути. Но Бонапарт-то и не собирался биться обладание точками на карте - он надеялся навязать русской армии сражение, разгромить ее (как некогда под Фридландом) - и тогда уж эти упрямцы точно запросят мира! Мы с вами знаем, чем все это кончилось - и поздним умом получается, что маршалы были правы. Вот ведь как порой бывает - группа людей, никаких особых высот самостоятельно не достигших - лишь купавшихся в отблесках славы своего великого предводителя (и не раз бездарно проваливавших не самые сложные сражения) - на уровне простых доводов здравого смысла видят будущее яснее признанного гения военного дела! Однако решающий аргумент в этом споре пришел с той стороны, откуда не ждали. Русские сами перешли в наступление.
А дело было так. В двадцатых числах июля армии Барклая и Багратиона, никем не преследуемые, соединились у Смоленска. Ермолов в своих записках приводит по этому случаю сравнение личностей двух командующих - и все у них (кроме чина) получается противоположно. Даже жена у одного - покладистая дурнушка, у другого - легкомысленная красавица (подставить нужные фамилии в последнем пассаже оставляю проницательности читателя). Абзацем ниже он делает гораздо более важное для хода кампании замечание: армии прибыли в Смоленск в противоположном настроении. Бойцы Багратиона чувствовали себя победителями (примерно как чудо-богатыри Суворова после перехода через Альпы - там ведь тоже формально было отступление), подчиненные Барклая были усталыми, разочарованными в начальстве, не понимавшими смысла отдаваемых им приказов - и уверенными, что те пишутся какими-то изменниками. Срочно требовалось отметить соединение армий успешным сражением. Ермолов и Толь, поддерживаемые теперь Багратионом, твердили своему командующему одно: вперед! Численность русского центра теперь составляла 120 тысяч против 180-ти у Бонапарта (русские штабы ошибочно полагали 150). Учитывая то, что французы были разсредоточены по квартирам, а русские собраны в кулак, победа казалась не только возможной, а прям-таки неизбежной. Барклай дал себя убедить - и 26 июля двинул войска на Рудню. Но на следующий день поступило известие (Клаузевиц считает его ложным), что главные силы неприятеля находятся у Поречья - и Барклай, боясь подставить фланг, наступление остановил. Шедший в авангарде Платов, которому позже других передали стоп-приказ, успел схлеснуться с Мюратом при Лешне, погнал неприятеля - и выбил его из Рудни. Этим русское наступление и закончилось. В отличии от Ермолова, оплакивающего в своих записках несостоявшийся наскок на французов, Клаузевиц полагает, что это к лучшему - ударом по рассредоточенному неприятелю можно конечно было отбросить его на десяток-другой миль, поубивать несколько тысяч супостатов, взять сколько-то орудий - но вóйны таким методом не выигрываются. Результат этих действий был один - дремлющая Grande Armee проснулась - и двинулась вперед. 1 августа дивизия Неверовского была выбита из Красного - и откатилась к Смоленску. Туда же поспешили и основные силы русских армий.
И тут оказалось, что за всей этой суетой с наступлениями никто не позаботился выбрать и подготовить оборонительную позицию. С одной стороны, каждый школьник знает, что Смоленск - это западный форпост России, с другой - в обстановке августа 12-го года он оказался малопригодным для обороны. Самое печальное заключалось в том, что смоленская крепость располагалась на левом берегу Днепра, а московская дорога - на правом. Делить позицию посередине Днепром выглядело безумием, вариант уступить неприятелю московскую дорогу  был на тот момент неприемлемым (потом отдадут и саму Москву - но тогда об этом предпочитали не думать), оставался фактически один разумный план: крепость не оборонять, а дать врагу бой на московской дороге. Но Барклай, которого уже чуть ли не в собственном штабе называли предателем, прекрасно понимал, что отдать столь славный город (к тому же полный воинскими складами) без боя ему никто не позволит. И он выбрал средний путь: направил армию Багратиона к Валутиной горе - прикрывать путь к отступлению, а в Смоленск  послал один корпус Дохтурова - заменить корпус Раевского, вместе с остатками дивизии Неверовского уже сражавшийся в городе - и к концу дня 4 августа понесший катастрофические потери. Дохтуров продержался еще день, а к вечеру ему было приказано взрывать склады - и отступать. Святыня русского воинства - Смоленская икона Божией Матери - была по приказу Ермолова унесена с собой. "Отслужен молебен, который произвел на войско полезное действие" (читай: слегка утолил горечь очередного отступления). Воинственный Багратион предлагал контратаковать с другого берега Днепра - но эти планы были признаны самоубийственными. За два дня наши потеряли 10 тысяч (треть сил, бывших в городе) - и положили вдвое больше (главным образом - союзных Бонапарту поляков). К рассвету 6-го числа крепость была оставлена - лишь рассеянные егеря продолжали задерживать неприятеля огнем - а вечером того же дня и вся 1-я армия начала отступление на соединение с Багратионом. Тот, узнав об этом отходе, в  письме графу Ростопчину поносил последними словами Барклая, который "отдал даром преславную позицию" (ему легко так говорить: не он эту позицию защищал). Весь город пылал. Трагичнее всего было, что в этом огне гибли тысячи русских раненых - их свозили в Смоленск чуть не с самого начала войны, а вывезти до начала боев за город (как это часто у нас бывает) не успели. На следующий день при Валутиной горе был дан кровопролитный арьергардный бой, стоивший нашей армии еще 10 тысяч, но перехватить московскую дорогу и отсечь какую-то часть отходящей русской армии неприятель уже не смог (Клаузевиц считает этот бой одним из лучших боев Барклая). В тот день был ранен и попал в плен генерал-майор Тучков 3-й - один из четырех братьев-генералов Тучковых (1-й и 4-й сложат головы на Бородинском поле - 2-й, состоявший в корпусе Чичагова, успеет только на Березину). Впрочем, и по генералам мы были квиты - Grande Armee потеряла смертельно раненым героя прусской кампании Гюдена. К тому же Жюно, посланный в обход наших войск, застрял в каком-то болоте - и появился на московской дороге лишь для того, чтобы увидеть вдали спины тех, кого он должен был окружить. Несчастный завоеватель Португалии получил за этот промах такой разнос от Бонапарта, что впал в глубокую меланхолию, за неполный год сведшую его в могилу. Переправа русской армии через Днепр затянулась еще на два дня - но неприятель уже не препятствовал ей, так что - хотя бы по этой причине - бой 7 августа следует считать успешным.

Отход русской армии от Смоленска внешне походил на прочие ее отходы, длившиеся безпрерывно уже третий месяц. Но содержание его было совершенно иным - если до Смоленска к сражению стремился один Бонапарт, то теперь его ничуть не меньше жаждало русское командование. "Итак, было решено на первой же выгодной позиции, какая встретится на Московской дороге, дать нормальное оборонительное сражение", - пишет Клаузевиц. Дело оставалось за малым - найти такую позицию.

Но светлых облаков гряда

Уж утро возвещает;
Уже восточная звезда
Над холмами играет;
Редеет сумрак; сквозь туман
Проглянули равнины,
И дальний лес, и тихий стан,
И спящие дружины.

О други, скоро!.. день грядет...

Недвижны рати бурны...
Но... Рок уж жребии берет
Из тáинственной урны.

О новый день, когда твой свет
Исчезнет за холмами,
Сколь многих взор наш не найдет
Меж нашими рядами!..
И он блеснул!.. Чу!.. вестовой
Перун по холмам грянул;
Внимайте: в поле шум глухой!
Смотрите: стан воспрянул!
И кони ржут, грызя бразды;
И строй сомкнулся с строем;
И вождь летит перед ряды;
И пышет ратник боем.

Друзья, прощанью кубок сей!
И смело в бой кровавой
Под вихорь стрел, на ряд мечей,
За смертью иль за славой...
О вы, которых и вдали
Боготворим сердцами,
Вам, вам все блага на земли!
Щит промысла над вами!..
Всевышний царь, благослови!
А вы, друзья, лобзанье
В завет: здесь верныя любви,
Там сладкого свиданья!

Жуковский. Певец во стане русских воинов. 1812 г.

13-15 июля (старого стиля) 1812 г. - бой под Островно (по французской терминологии "бои под Витебском").

Это было первое столкновение в ходе войны, имевшее шанс стать генеральным сражением. С начала боевых действий прошел уже месяц. В армии Барклая после оставления Дрисского лагеря 4 июля произошло два достойных упоминания события.
Во-первых, после поворота на юго-восток на соединение с армией князя Багратиона оставалось неприкрытым направление на Петербург - и на этом направлении был оставлен 25-тысячный корпус Витгенштейна. Отрезание куска от армии, сильно уступающей противнику по численности, конечно можно было бы признать ошибкой, но в данном случае не сделать этого было нельзя. Бонапарт направил на северо-восток корпуса Йорка и Макдональда, немного превосходившие русских по численности и ничего замечательного до конца войны так и не сотворившие. Таким образом - выражаясь шахматным языком - произошел размен материала (известно, что размен при изначально неравных силах лишь усугубляет неравенство).
Во-вторых, армию покинул Государь. Многие уговаривали его принять это решение - от членов Императорской Фамилии до адмирала Шишкова (того самого, который "грядет по гульбищу из ристалища в мокроступах"). Видимо, Аустерлиц был еще свеж у всех в памяти. Когда дело было уже фактически решено, с просьбой передать командование своему ненавистнику Барклаю обратился даже Пфуль (Клаузевиц утверждает, что это он всю ночь умолял своего шефа упредить назревающую опалу - и успеть к Царю с этим предложением. Тот долго не соглашался, но в конце концов пошел, "что делает честь его благородному сердцу"). Александр и сам понимал, что армии нужнее сейчас не директивы, молча игнорируемые командирами на местах, а резервы и магазины - а их нужно организовывать в тылу. Так и не назначив официально Барклая главнокомандующим - и подарив ему в начальники штаба молодого и горячего Ермолова (вероятно, в противовес излишне осторожному шотландцу), Император удалился из ставки сперва в Москву, а потом - в Петербург. Клаузевиц пишет, что при этом известии возблагодарил Бога  - и не он один. Ермолов выбивается из общего хора, утверждая, что армия приняла отъезд Государя с тяжелым чувством (возможно, здесь он пишет о настроении гвардейского корпуса, которым командовал в начале войны - русская гвардия ведь жила с Императорским Домом одной большой семьей - и между ними были свои, непонятные прусскому подполковнику, родственные чувства). Ставка официально не была расформирована или переведена в Петербург, но горстка не имевших авторитета в войсках генералов, которых и при Царе-то никто не слушал, без Царя и вовсе потеряла всякий вес - Барклай их тут же перевел в "тяжелый обоз второго класса" - подальше, чтобы не мешались. Александр издали содействовал ему в разорении собственного штаба, то и дело посылая его чинов поодиночке с различными тыловыми поручениями.
Но - хоть управление 1-й Западной армией в те дни и было далеко от совершенства - в сравнении с хаосом, охватившим Grande Armee, это было еще ничего. Русские войска имели хотя бы то преимущество, что были сравнительно компактны и укомплектованы рекрутами, не первый год тянущими солдатскую лямку - так что по организованности и темпу маршей они превосходили неповоротливые полчища врага в разы. Из примерно 400 тысяч, перешедших Неман, Бонапарт через месяц - без серьезных боев - располагал едва половиной. Стояла ужасающая жара (ветераны Египта успокаивали новобранцев, что в Африке было чуть пожарче). Множество солдат отстало на маршах - и попросту разбежалось мародерствовать. Пала чуть ли не половина коней. Бόльшую часть испарившихся вояк составляли конечно не французы - иностранцы вообще были в большинстве в Grande Armee образца лета 12-го года. Возможно, в этом и была главная ошибка Бонапарта - он привел в Россию очень большую армию - но по составу это была уже совершенно не та армия, что в годы его легендарных побед (за аналогичную по смыслу ошибку 130 лет спустя вермахту пришлось расплачиваться Сталинградом).
Итак, русские подошли к Витебску (куда с юго-востока должен был прорваться Багратион), далеко оторвавшись от своих преследователей. Решено было выбрать позицию, ждать 2-ю армию, и - если понадобится - дать неприятелю сражение. Лихой Ермолов предлагал не дожидаться неприятеля, а атаковать самим на юг - в направлении на Оршу - во фланг корпуса Даву - и там встретить Багратиона. Он утверждал, что Бонапарт сильно отстал - и не успеет ни ударить 1-й армии во фланг, ни перехватить дорогу на Смоленск. Но Барклай как всегда желал действовать наверняка - и не рискнул на маневр, подставляющий лучшему полководцу мира фланг и тыл.
Позиция, на которой предстояло сразиться с супостатом, была выбрана южнее города на левом берегу Двины. Фронт прикрывала речка Лучеса. О том, насколько это место соответствовало своему предназначению, высказываются различные мнения. Клаузевиц ворчит, что "более отвратительного места для сражения нельзя было придумать" (правда описание в его книге не вполне сходятся тем, что всякий может наблюдать на карте - вероятно, память подвела мемуариста), генерал-квартирмейстер 1-й армии Толь (которого прусский автор считает стратегическим мозгом штаба) наоборот находил ее великолепной. История не дает нам ответа, кто из них был прав - бой на этой позиции так и не состоялся. Все бои 13-15 июля происходили западнее - от Островно до Добрейки. Русскому авангарду пришлось в этих боях нелегко - каждый день ему посылался корпус в подкрепление - и заменялся командующий. 13-го руководил Остерман-Толстой, 14-го - Коновницын, в последний день - граф Пален (сын вдохновителя цареубийц 11 марта). При нем как раз и состоял начальником штаба Клаузевиц. Бой произвел на нашего мемуариста удручающее впечатление - то, что позиция не была обойдена с левого фланга - и удалось продержаться до середины дня, он объясняет только вялостью противника, ожидавшего назавтра боя с главными силами - и потому не особо напиравшего на авангард. Ермолов наоборот находит стойкость корпуса Палена восхитительной (другие русские авторы тоже пишут, что солдаты, уставшие отступать и истосковавшиеся по свисту пуль, дрались выше всяких похвал - а на всех немцев не угодишь). Однако перспектив сражения на этот момент не видел и он. По его настоятельным просьбам Барклай приказал, не дожидаясь вечера, отступать с позиции за Лучесой по смоленской дороге на Поречье. Как раз примерно в это время прибыл адъютант Багратиона князь Меньшиков, принесший известие, что прорыв от Могилева на Оршу не удался (Тарле и вовсе считает, что этот прорыв был лишь демонстрацией, имевшей целью задержать наступающего на пятки Даву) - и 2-я армия будет искать соединения у Смоленска. Ермолов в своих записках располагает события именно в такой последовательности - по крайней мере, у него сперва упоминается отступление, потом - весточка от Багратиона. В книге Тарле действия русского командования выглядят более логичными: по его версии Меньшиков прискакал еще утром - т.е. наши двинулись на восток, зная, что ждать у Витебска уже некого. В любом случае, после обеда перед фронтом врага остался лишь Пален, отошедший на оставленную позицию главных сил - за Лучесу. Авангард, ставший арьергардом, свою главную задачу выполнил - противник до следующего дня ничего не знал о уходе Барклая: "Завтра в 5 утра солнце Аустерлица!" - заявил своему штабу Бонапарт. А поутру их ожидали только догоравшие костры ушедшего уже на восток корпуса Палена... Проблема "где противник?" волновала Grande Armee еще несколько дней - дополнительную путаницу внесло то, что большинство корпусов 1-й армии ушло на Смоленск кружной дорогой - прямым путем через Рудню отступал только Дохтуров.

В итоге Барклай вновь смог красиво ускользнуть от удара превосходящих сил противника, но никуда нельзя было деться от все возрастающего ропота собственных подчиненных, не понимающих, доколе будем отступать. В свете приближающегося соединения с князем Багратионом, которого формально Барклаю никто не подчинял, и который готов был стать живым знаменем рвущихся вперед - ибо других методов ведения войны сей прилежный ученик Суворова не разумел - вопрос смены командования русской армией делался животрепещущим:

О вождь несчастливый!... Суров был жребий твой:
Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчаньи шел один ты с мыслию великой,
И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.

Пушкин. Полководец. 1835 г.

12 июня (старого стиля) 1812 г. Grande Armee начала переправу через Неман.

Так - ровно 200 лет назад - началась наверно самая удивительная из войн, выпавших на долю нашего народа. Ярчайшая иллюстрация безсилия хлещущего через край европейского гения против тысячелетней закалки кроткого и молчаливого русского духа. Полгода горьких и блистательных событий представляют из себя как бы концентрированное выражение столетий российской истории - так пороги обнажают мощь равнинной реки. За всей этой пестрой чередой подвигов и ошибок, чудес стойкости - и чудес штабной интриги, необъяснимых жертв - и недель столь же необъяснимого бездействия - скрывается действие пружин невиданной силы, различаемое и понимаемое лишь немногими  современниками - и очень немногими потомками. Природа же этих пружин (стратегическая, нравственная, мистическая) едва ли вообще может быть адекватно описана на нынешнем уровне развития общественных наук.
В результате по учебникам и популярным книжкам гуляют сказочки про то, что французов разбил "генерал Мороз" (как будто для человека с умом и кругозором Бонапарта неизвестно наличие в России зимы - как будто Аустерлиц случился в солнечном июле!) Любителям объяснять исход той войны невероятными морозами стóит напомнить, что последнее ее сражение случилось на берегах не успевшей еще замерзнуть реки. А ведь решался в нем уже исход кампании (тысячу раз решенный предшествующими событиями), а лишь вопрос, отдаст ли Бонапарт шпагу атаману Платову - или сохранит ее для капитана Метленда.  Но оставим примитивные объяснения неспособным подняться выше примитивных объяснений. 12-й год - тайна, как тайна - и вся российская история. Это тот случай, когда сложно не согласиться с немцем, заметившим, что порой сказать "не знаю" куда умнее, чем притворяться знающим.
А начиналось все так. Неприятельская армия, форсировавшая Неман, равнялась примерно 350 тысячам человек (автор здесь и далее приводит численности войск по книге Клаузевица - как участника событий - вполне осознавая уязвимость такого подхода. Данные из других источников могут достаточно сильно отличаться. Сам прусский стратег ниже в своем труде признает ошибочность тех сведений о численности Grande Armee, которыми он располагал на начало войны. Но во-первых, именно из этих данных исходила русская ставка, принимая в те дни свои решения, а во-вторых, там, где дело пошло о столкновении двух миров, одна цыфирь столь же обманчива, как и другая). Врагу противостояло: по фронту - 90 тысяч в 1-й армии Барклая, с южного фланга - 50 тысяч во 2-й армии князя Багратиона. 30-ти тысячная 3-я армия Тормасова еще южнее прикрывала границу с наполеоновской союзницей Австрией. Всего Россия в тот год имела под ружьем около 600 тысяч, но война с Турцией закончилась меньше месяца назад, война с Персией продолжалась еще год, нужно было иметь хотя бы скромные силы на шведской границе, да и внутренние губернии огромной страны требовали наличия каких-никаких воинских команд. Впрочем и Бонапарт должен был оставить около 200 тысяч (это больше, чем было под его началом на поле Бородина) западнее Пиринеев - против герильясов и свежепожалованного в графы Веллингтона.
Разбросанность и без того скромных русских сил на западе вытекала из плана, предложенного Государю генералом Пфулем. Предполагалось, что 1-я армия встретит неприятеля в укрепленном лагере у Дриссы (нынешний Верхнедвинск в Белоруссии), 2-я ударит ему во фланг и тыл. Клаузевиц, бывший тогда адъютантом Пфуля, объясняет в своих воспоминаниях (как дважды два), почему этот план не мог привести ни к чему, кроме катастрофы: Дрисский лагерь представлял из себя не столь серьезную крепость, чтобы можно было надеяться с его помощью успешно противостоять более чем вдвое превосходящим вражеским силам, а операционные линии Grande Armee на тот момент были еще не столь растянуты, чтобы удар крохотной армии Багратиона мог создать для нее серьезные проблемы. В итоге дело само собой решилось наилучшим образом - Барклай, имевший ранг военного министра, не понимал, почему он должен подчиняться какому-то там Пфулю, сам автор плана не имел серьезного влияния в ставке, Александр слушал мнения разных иностранцев - и колебался, Багратион перед лицом сильно превосходящего противника выбрал самый естественный образ действий - прорываться на соединение с Барклаем. Идея "скифской войны" безусловно витала уже в воздухе. Существует рассказ (возможно сочиненный, когда пушки уже замолчали), что Барклай держал в уме план заманивания врага вглубь страны еще за несколько лет до войны. Ну а непосредственно перед ее началом стратегический совет о том, что "первый пистолетный выстрел должен прозвучать под Смоленском" передал в русскую ставку оказавшийся не у дел в профранцузской Пруссии Шарнхорст. Удивляться тут нечему - вероятно, и многие другие генералы (а также полковники с подполковниками) читали в школе Геродота...
О планах же Бонапарта на кампанию сказать что-то определенное сложно: гении военного искусства обычно не связывают полет своего замысла предварительными планами (можно вспомнить хотя бы суворовское: "Начну кампанию переходом через Адду, а кончу где Богу будет угодно!"). Почти наверняка можно утверждать, что брать Москву он не собирался - еще в августе он всерьез рассчитывал, что последний выстрел кампании 12-го года прозвучит там, где по мнению Шарнхорста должен был прозвучать первый. Знал ли император французов, что Барклай обещал дать генеральное сражение на Волге, а Александр готов с боями отступать "до Татарии"? Скорее всего знал (Тарле прямо пишет, что ему докладывали) - но слишком уж презирал военные таланты своих оппонентов, чтобы допустить мысль, что эта кошмарная для него и армии перспектива совершенно реальна. И вышло то, что вышло:

Победно шли его полки,
Знамена весело шумели,
На солнце искрились штыки,
Мосты под пушками гремели —
И с высоты, как некий бог,
Казалось, он парил над ними
И двигал всем и все стерег
Очами чудными своими...

Лишь одного он не видал...
Не видел он, воитель дивный,
Что там, на стороне противной,
Стоял Другой — стоял... и ждал...
И мимо проходила рать —
Всё грозно-боевые лица...
И неизбежная Десница
Клала на них свою печать...

А так победно шли полки —
Знамена гордо развевались,
Струились молнией штыки,
И барабаны заливались...
Несметно было их число —
И в этом безконечном строе
Едва ль десятое число
Клеймо минуло роковое...

Тютчев. Неман. 1853 г.

Acta historica выступает в поход

Право слово, мы засиделись на зимних квартирах дольше, чем требовала военная необходимость. Но перемирие не может длиться вечно - и вот 200-летняя годовщина представляет нам прекрасный случай вспомнить войну, ставшую плотью от плоти русской национальной мифологии. Нашими путеводителями будут: "Нашествие Наполеона на Россию" академика Тарле, "Записки генерала Ермолова, начальника Главного штаба 1-й Западной армии, в Отечественную войну 1812 года" и "1812 год" подполковника Карла Клаузевица, тогда еще только складывавшего в голове по частям обезсмертившую его имя "Vom Kriege".
Периодичность заметок будет соответствовать годовщинам важных событий той кампании - одна-две в месяц. Сами очерки - как и прежде - будут совершенно дилетантскими, принципиально субъективными, и конечно же не смогут охватить всего, достойного внимания, почитания и удивления, что случилось в те легендарные полгода. Автор принадлежит к поколению, наученному ставить вопросы (но не отвечать на них), так что - если у вас после прочтения его писаний останется чувство легкого непонимания того, что с детства казалось таким простым и очевидным - он будет считать свою задачу выполненной.
Но - довольно слов.

По кóням!
Женщины уже кричат "ура!" и в воздух чепчики бросают: