13-15 июля (старого стиля) 1812 г. - бой под Островно (по французской терминологии "бои под Витебском").

Это было первое столкновение в ходе войны, имевшее шанс стать генеральным сражением. С начала боевых действий прошел уже месяц. В армии Барклая после оставления Дрисского лагеря 4 июля произошло два достойных упоминания события.
Во-первых, после поворота на юго-восток на соединение с армией князя Багратиона оставалось неприкрытым направление на Петербург - и на этом направлении был оставлен 25-тысячный корпус Витгенштейна. Отрезание куска от армии, сильно уступающей противнику по численности, конечно можно было бы признать ошибкой, но в данном случае не сделать этого было нельзя. Бонапарт направил на северо-восток корпуса Йорка и Макдональда, немного превосходившие русских по численности и ничего замечательного до конца войны так и не сотворившие. Таким образом - выражаясь шахматным языком - произошел размен материала (известно, что размен при изначально неравных силах лишь усугубляет неравенство).
Во-вторых, армию покинул Государь. Многие уговаривали его принять это решение - от членов Императорской Фамилии до адмирала Шишкова (того самого, который "грядет по гульбищу из ристалища в мокроступах"). Видимо, Аустерлиц был еще свеж у всех в памяти. Когда дело было уже фактически решено, с просьбой передать командование своему ненавистнику Барклаю обратился даже Пфуль (Клаузевиц утверждает, что это он всю ночь умолял своего шефа упредить назревающую опалу - и успеть к Царю с этим предложением. Тот долго не соглашался, но в конце концов пошел, "что делает честь его благородному сердцу"). Александр и сам понимал, что армии нужнее сейчас не директивы, молча игнорируемые командирами на местах, а резервы и магазины - а их нужно организовывать в тылу. Так и не назначив официально Барклая главнокомандующим - и подарив ему в начальники штаба молодого и горячего Ермолова (вероятно, в противовес излишне осторожному шотландцу), Император удалился из ставки сперва в Москву, а потом - в Петербург. Клаузевиц пишет, что при этом известии возблагодарил Бога  - и не он один. Ермолов выбивается из общего хора, утверждая, что армия приняла отъезд Государя с тяжелым чувством (возможно, здесь он пишет о настроении гвардейского корпуса, которым командовал в начале войны - русская гвардия ведь жила с Императорским Домом одной большой семьей - и между ними были свои, непонятные прусскому подполковнику, родственные чувства). Ставка официально не была расформирована или переведена в Петербург, но горстка не имевших авторитета в войсках генералов, которых и при Царе-то никто не слушал, без Царя и вовсе потеряла всякий вес - Барклай их тут же перевел в "тяжелый обоз второго класса" - подальше, чтобы не мешались. Александр издали содействовал ему в разорении собственного штаба, то и дело посылая его чинов поодиночке с различными тыловыми поручениями.
Но - хоть управление 1-й Западной армией в те дни и было далеко от совершенства - в сравнении с хаосом, охватившим Grande Armee, это было еще ничего. Русские войска имели хотя бы то преимущество, что были сравнительно компактны и укомплектованы рекрутами, не первый год тянущими солдатскую лямку - так что по организованности и темпу маршей они превосходили неповоротливые полчища врага в разы. Из примерно 400 тысяч, перешедших Неман, Бонапарт через месяц - без серьезных боев - располагал едва половиной. Стояла ужасающая жара (ветераны Египта успокаивали новобранцев, что в Африке было чуть пожарче). Множество солдат отстало на маршах - и попросту разбежалось мародерствовать. Пала чуть ли не половина коней. Бόльшую часть испарившихся вояк составляли конечно не французы - иностранцы вообще были в большинстве в Grande Armee образца лета 12-го года. Возможно, в этом и была главная ошибка Бонапарта - он привел в Россию очень большую армию - но по составу это была уже совершенно не та армия, что в годы его легендарных побед (за аналогичную по смыслу ошибку 130 лет спустя вермахту пришлось расплачиваться Сталинградом).
Итак, русские подошли к Витебску (куда с юго-востока должен был прорваться Багратион), далеко оторвавшись от своих преследователей. Решено было выбрать позицию, ждать 2-ю армию, и - если понадобится - дать неприятелю сражение. Лихой Ермолов предлагал не дожидаться неприятеля, а атаковать самим на юг - в направлении на Оршу - во фланг корпуса Даву - и там встретить Багратиона. Он утверждал, что Бонапарт сильно отстал - и не успеет ни ударить 1-й армии во фланг, ни перехватить дорогу на Смоленск. Но Барклай как всегда желал действовать наверняка - и не рискнул на маневр, подставляющий лучшему полководцу мира фланг и тыл.
Позиция, на которой предстояло сразиться с супостатом, была выбрана южнее города на левом берегу Двины. Фронт прикрывала речка Лучеса. О том, насколько это место соответствовало своему предназначению, высказываются различные мнения. Клаузевиц ворчит, что "более отвратительного места для сражения нельзя было придумать" (правда описание в его книге не вполне сходятся тем, что всякий может наблюдать на карте - вероятно, память подвела мемуариста), генерал-квартирмейстер 1-й армии Толь (которого прусский автор считает стратегическим мозгом штаба) наоборот находил ее великолепной. История не дает нам ответа, кто из них был прав - бой на этой позиции так и не состоялся. Все бои 13-15 июля происходили западнее - от Островно до Добрейки. Русскому авангарду пришлось в этих боях нелегко - каждый день ему посылался корпус в подкрепление - и заменялся командующий. 13-го руководил Остерман-Толстой, 14-го - Коновницын, в последний день - граф Пален (сын вдохновителя цареубийц 11 марта). При нем как раз и состоял начальником штаба Клаузевиц. Бой произвел на нашего мемуариста удручающее впечатление - то, что позиция не была обойдена с левого фланга - и удалось продержаться до середины дня, он объясняет только вялостью противника, ожидавшего назавтра боя с главными силами - и потому не особо напиравшего на авангард. Ермолов наоборот находит стойкость корпуса Палена восхитительной (другие русские авторы тоже пишут, что солдаты, уставшие отступать и истосковавшиеся по свисту пуль, дрались выше всяких похвал - а на всех немцев не угодишь). Однако перспектив сражения на этот момент не видел и он. По его настоятельным просьбам Барклай приказал, не дожидаясь вечера, отступать с позиции за Лучесой по смоленской дороге на Поречье. Как раз примерно в это время прибыл адъютант Багратиона князь Меньшиков, принесший известие, что прорыв от Могилева на Оршу не удался (Тарле и вовсе считает, что этот прорыв был лишь демонстрацией, имевшей целью задержать наступающего на пятки Даву) - и 2-я армия будет искать соединения у Смоленска. Ермолов в своих записках располагает события именно в такой последовательности - по крайней мере, у него сперва упоминается отступление, потом - весточка от Багратиона. В книге Тарле действия русского командования выглядят более логичными: по его версии Меньшиков прискакал еще утром - т.е. наши двинулись на восток, зная, что ждать у Витебска уже некого. В любом случае, после обеда перед фронтом врага остался лишь Пален, отошедший на оставленную позицию главных сил - за Лучесу. Авангард, ставший арьергардом, свою главную задачу выполнил - противник до следующего дня ничего не знал о уходе Барклая: "Завтра в 5 утра солнце Аустерлица!" - заявил своему штабу Бонапарт. А поутру их ожидали только догоравшие костры ушедшего уже на восток корпуса Палена... Проблема "где противник?" волновала Grande Armee еще несколько дней - дополнительную путаницу внесло то, что большинство корпусов 1-й армии ушло на Смоленск кружной дорогой - прямым путем через Рудню отступал только Дохтуров.

В итоге Барклай вновь смог красиво ускользнуть от удара превосходящих сил противника, но никуда нельзя было деться от все возрастающего ропота собственных подчиненных, не понимающих, доколе будем отступать. В свете приближающегося соединения с князем Багратионом, которого формально Барклаю никто не подчинял, и который готов был стать живым знаменем рвущихся вперед - ибо других методов ведения войны сей прилежный ученик Суворова не разумел - вопрос смены командования русской армией делался животрепещущим:

О вождь несчастливый!... Суров был жребий твой:
Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчаньи шел один ты с мыслию великой,
И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.

Пушкин. Полководец. 1835 г.